О разных способах убить поэта

Когда-то Александр Солженицын писал: «Есть много способов убить поэта». И, размышляя над судьбой героя своей статьи, продолжал: «Для Твардовского было избрано: отнять его детище – его страсть – его журнал».

Смерть Андрея Белого (1880–1934).  – М. Новое литературное обозрение, 2013. – 968 с

Да, Андрея Белого никто не репрессировал, как и другого известного писателя-символиста, оставшегося в Советском Союзе, Михаила Кузмина. Несмотря на определенные проблемы, книги его выходили. Но, как там писал о Пушкине (а в сущности, о себе) Александр Блок: «Его убило отсутствие воздуха». Вот, похоже, отсутствие воздуха погубило и Андрея Белого. Незадолго до смерти он писал в дневнике: «Трудно отстаивать искусство там, где слишком много медных лбов; медные лбы непрошибаемы... Ни с медными лбами, ни с ехиднами мне борьба не под силу».

Впрочем, и с изданием книг все было не так просто. Тоталитарный режим вступил в ту стадию, когда боязнь ответственности за принятое решение привела к режиму ручного управления страной. Белый фиксирует в дневнике, что для перехода из Объединенного государственного издательства в Государственное издательство художественной литературы группа писателей (включавшая и Белого) вынуждена обращаться к Сталину. Так же и с бытовыми проблемами. Описанный еще Михаилом Булгаковым квартирный вопрос решался тогдашним главой Москвы Николаем Булганиным.

В сборник вошли документы, некрологи, письма, воспоминания о смерти писателя. Парадоксально, что в советской периодике похороны, казалось бы, чуждого большевикам писателя освещались достаточно подробно. Здесь есть материалы из «Правды» и «Известий» (сообщение ТАСС и статья впавшего в опалу, в недавнем прошлом крупного партийного функционера Льва Каменева), из газет «За коммунистическое просвещение» и «Рабочий путь», из «Зари Востока» и «Тифлисского рабочего»... Естественно, были материалы в «специализированной» периодике – «Литературной газете», «Литературной Сибири». Понятно, в условиях господства коммунистической идеологии сложно было бы ждать от авторов объективного изложения интеллектуальной биографии покойного. Так, историк литературы Цезарь Вольпе в «Литературном Ленинграде» писал о том, как Белый «боролся с пережитками реакционного идеализма в своем творчестве». Правда, он же признавал, что «каждое новое произведение Белого было этапом в развитии русского символического движения». Впрочем, подобная партийная тенденциозность сопровождала писателя и при жизни – предисловие Каменева к тому воспоминаний «Начало века» было названо самим Белым «хамски-издевательским».

В свою очередь, реакция эмигрировавших писателей (Марины Цветаевой, Николая Оцупа, Михаила Осоргина, Евгения Замятина), зачастую пристрастная, была во много раз тактичнее и объективнее. Андрей Белый был сложен в общении, поэтому, например, Владислав Ходасевич оговаривался, что по разным причинам не может рассказать о покойном все, что знает и думает.

Особенно трогателен некролог, написанный Давидом Бурлюком. До революции, стремясь эпатировать публику, он с коллегами по цеху футуризма проклинал «грязную слизь книг», в том числе и символистов. Теперь Бурлюк вспоминал, как ему «случалось неоднократно слышать А. Белого и поддаваться очарованию удивительных ритмов, пульсаций, живших в Андрее Белом». Для него смерть автора «Петербурга» тяжелая утрата еще одного великана из семьи символистов.

В свое время Александр Галич бросил собратьям-писателям («союзу профессиональных убийц», как их с грустной иронией называл Булгаков) по поводу смерти Пастернака: «До чего ж мы гордимся, сволочи,/ Что он умер в своей постели!» Да, в отличие от упомянутых в стихотворении Цветаевой и Мандельштама Андрей Белый «не мылил петли в Елабуге/ И с ума не сходил в Сучане». Но разве отсутствие воздуха не является одним из способов убить поэта?