Лев Аннинский
Галина Климова. Юрская глина. Путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе.
– М.: Русский импульс, 2013. – 232 c.
«Юрская глина» начинается с фразы, которая звенит в моем читательском сознании, как струна, готовая оборваться. «Настоящего болгарина я увидела впервые, когда была еще первокурсницей, полностью невменяемой от любви к Сашке. По законам жанра, похудела килограммов на десять…» Но, отдавая должное цепкости авторского взгляда и остроте пера, я ощущаю там что-то более важное: сверхзадачу. Вещественное – ценно, невещественное – бесценно. Семейные альбомы, письма, диссертации, сервизы, драгоценности, антиквариат… а надо всем этим – мистические совпадения и встречи. Неправдоподобие жизни, которое посильнее реалий литературы. Божьи дела… И отсюда готовность вглядеться в каждого человека, охватывая его целостный облик, всю фигуру, выпытывая: откуда он? Кто? Поможет ли сцепить прихотливо сплетающиеся нити бытия?
Но для этого надо знать, как читать эту книгу. Читать – помня, что Климова – поэт и опытный редактор. Читать – как цепочку летящих зарисовок, останавливающих мгновенья. Читать – как стихотворения в прозе.
«Дорогу перебежал маленький длинный зверёк.
– Горностай, – подсказал шофер, – слыхала про такого? Из него цари себе шубы и воротники шили.
– Шубы из такого маленького? Из горностайки?
В боковом стекле, подпирая небо, неожиданно мягко выкатывались горы. Точнее – горная вереница, стайка, этакая горностайка, готовая сняться с места, сбежать от зимы, от самого царя, чтобы вдруг не стать шубой или воротником».
Улавливаете горизонт, мягко проглядывающий из жаркой шубы сибирских степей, обманчиво похожей на царский прикид? Кто так видит мир?
«Пацанка, скрипачка, поэтка».
Пацанка – потому что обитательница ногинских улиц. Скрипачка – потому что учится музыке и носит в футляре драгоценную скрипку. Поэтка – потому что ходит в литобъединение, куда заглядывают также городские сумасшедшие, чудики и библиофилы.
Разброс тем в этом калейдоскопе вполне соответствует эпохе, бросающей своих детей то в черное невежество, то в ослепительную магию культуры. В параллель бабушке Фене описаны знаменитые литераторы: Инна Лиснянская, Семен Липкин, Александр Ревич, Николай Панченко, Инна Кашежева, Римма Казакова, Татьяна Бек… Как такое сочетается? А так же, как лик Богородицы и пионерский галстук. Эпоха, непредсказуемость которой не уместить ни в какую литературную логику. Только в импульсивный ритм стиха. На грани гибели.
«– Мерзавец, вперед, за Родину, за Сталина! – и мне в затылок наганом. Я понял, что закричал: вперед!
Но кто сзади?! Никого. Я да он. Бежим вдвоем. Где же все наши? Смотрю: валяются, лежат».
Это – от имени отца-фронтовика. Что-то неотвратимо горькое, смертельно опасное и абсурдное пульсирует в повествовании. Какой-то запредельный обрыв в черноту, коего лучше не касаться, а если это неизбежно, то терпеть, готовясь к худшему. А худшее подстерегает везде. В ногинской электричке бесчинствует хулиганьё. Не успевают изнасиловать, но ломают скрипку. Такая же ищущая выхода энергия ставит дыбом студентов 1968 года за тысячу километров от России, в Париже: под чёрным знаменем анархистов что-нибудь штурмом «взять»… Эйфелеву башню… Гранд-Опера… Маркс, Троцкий, Мао, Маркузе, Че Гевара, Кон-Бендит…
Выйдя из окружения, наш фронтовик попадает в руки особистов.
«– Давай, рассказывай, кто тебя завербовал! С каким заданием пришёл к нам?.. Только не бреши, пристрелю…»
Избежав расстрела, он, спасенный знакомым генералом, по приказу Родины идет в разведку. Как офицер секретной службы оказывается на датском острове Борнхольм. Наедается до отвала знаменитым масляным печеньем… Вместить это может только стихотворение, вживленное в прозу:
«…Предпочитая трудящийся дух, отец из-под палки учился на тройки, на ветер пустил свой абсолютный слух, оттрубил лет двадцать прорабом на стройке. А раньше старлеем штабной разведки (южанин, всю войну – в Заполярье), рисковый Даня по партзаданию королевским жестом освободил Данию…»
Не поймешь, то ли смеется Климова, рассказывая эти истории, то ли плачет. В этой безумной реальности люди пропадают бесследно. Ничего не удерживается на вязкой русской почве, скользкой от крови и беспамятной от бесконечных переворотов…И всё-таки следы отыскиваются! И бабушка Феня, которая прежде, чем вытащить семью из Сибири в Ногинск, – вдосталь намаялась, пася коз и коров, а в военные годы, работая на хлебозаводе, за две сайки, вынесенные в бюстгальтере для внука, схлопотала срок в два года, но «за примерное поведение и высокие показатели в социалистическом труде» вышла на волю, – так вот, эта многотрудная судьба прослежена до самого истока. Чудом проступают следы на непредсказуемой русской почве. Еврейские же чудом – исчезают. Должны бы вроде – по тысячелетней традиции галута – закрепляться в памяти, а вот поди ж ты: ни судеб, ни хотя бы имён… «Файбус и Хая. Нет, наши Федя и Клара. Что же сделала с ними жизнь, вернее, страх перед жизнью, если родители не открыли своих имен даже родным детям? Под этими чужими именами, вписанными в паспорта, они проживали, наверное, чужую жизнь. И хоронили их под чужими именами. Но кто тогда проживал их жизнь?»
Их жизнь – в черте оседлости, от погрома до погрома – укрывалась даже от близкой памяти. И опять-таки чудом неустанного зова к предкам и пронзительной интуиции – героиня повести на кладбище в Харбине! – находит могилу знаменитого кантора, который уехал когда-то в Китай из России… а ей приходился … кем же? … Он приходился дядей ее отцу – тому самому фронтовику, освободителю Дании. Какой-то случайный американец предлагает прочесть над чудом уцелевшей могилой… кадиш.
«Он вынул карманный молитвенник и, раскачиваясь, начал читать на иврите. Мы с Риммой замерли слева и справа от него. Я, православная христианка из Москвы, стою у могилы моего незнакомого двоюродного деда, кантора главной синагоги Харбина, и первый встречный иудей из Америки читает над ним – через столько безмолитвенных лет – кадиш. Я плачу. И Римма, глядя на меня, тоже плачет. Вот она – воля и милость Божия».
Точильный камень жизни терпеливо стёсывает наросший на судьбах блестящий камуфляж, обнажая черты истинности. Горизонт проступает…
Героиня повести вглядывается в старые фотографии, ища сходства. Вглядывается в собственное лицо – ненавистные розовые щеки, деревенские веснушки… Но она не уйдет от вопроса, который неизбежен на нашей родной глинистой почве: « – Русская? Нос курносый, скулы татарские, глаза серые…»
Такое вот стихотворение в прозе. Такой кадиш нашей славянской всеотзывчивости. Такой естественный цвет бескрайней русской земли…
