Андрей Мартынов В свое время писатель-эмигрант Марк Алданов обратил внимание, что нередко событие, изменившее историю, происходило в результате незапланированного стечения обстоятельств. Алданов прекрасно проиллюстрировал это в романе «Истоки», приведя действительно имевший место факт: цареубийства можно было бы избежать, если бы Александр II сразу же покинул место покушения 1 марта, а не пошел бы в сторону Игнатия Гриневицкого, бросившего роковую бомбу...
Думается, идею писателя можно применить и в ином аспекте, в качестве альтернативной истории. Как, при каких условиях радикал сам откажется от продолжения своей деятельности.
Взять кружок Николая Станкевича. Если бы его основатель не умер молодым человеком, то, возможно, его влияние на Виссариона Белинского предотвратило увлечение критика левыми, экстремистскими идеями. По крайней мере при жизни Станкевич «удерживал» друга от радикальных заявлений, возобладавших в последующем его творчестве и позволивших философу Николаю Бердяеву числить Белинского в числе предтеч большевизма.
И, действительно, ведь формирование тоталитарной идеологии строилось не только на основе политической философии Маркса, открыто призывавшего к «насильственному ниспровержению всего существующего общественного строя». Существовали и специфические особенности отечественной культуры, выступившие в качестве катализатора марксизма, его дальнейшей радикализации. Именно в них тот же Бердяев видел «истоки и смысл русского коммунизма».
Поэтому сложно ответить на вопрос, при каких условиях большевизм 1917 года мог принять более мягкие формы.
Ведь еще до начала так называемого белого террора революционеры широко применяли насилие (расправа над кадетами Федором Кокошкиным и Андреем Шингаревым произошла сразу после октябрьского переворота). И расправлялись не только со своими политическими противниками (что по крайней мере еще можно понять), но и с лицами, занявшими нейтральную позицию. Расстрелянный большевиками генерал Павел Ренненкампф не воевал в составе Белой армии. Не состоял он и в какой-либо контрреволюционной подпольной организации. Более того, генерал вначале даже был готов служить у большевиков при условии продолжения ими войны с Германией. Правда, увидев Красную армию, отказался: «Дайте мне армию хорошо вооруженную, и я поведу ее против немцев, но у вас армии нет; вести эту армию значило бы вести людей на убой, я этой ответственности на себя не возьму».
Впрочем, последствия нетерпимости большевизма проявлялись не только в форме террора, но и в области науки и культуры. Насильственно внедренные методы и концепции деформировали научную жизнь, создавали информационный голод. Даже спустя два десятилетия последствия вмешательства проявляются на уровне того, что в научной среде называют «слабой разработанностью проблемы», то есть белыми пятнами, особенно в области отечественной истории. Также мы плохо знакомы с идеей альтернативной истории.
Поэтому, возвращаясь к альтернативной истории, не уверен, что, откажись Белинский от радикальной риторики, все пошло бы по-другому, умереннее. Слишком много, увы, в нашей истории болезненных точек. Поэтому эффекта домино, когда, убрав одну костяшку, обрушиваешь весь их строй, не будет. Костяшки «российского домино» в нужную сторону не упадут.
