Весь мир – Шекспир

– М.: Водолей, 2013. – 88 с.

Когда пытаешься объяснить систему подводного движения, взаимодействия образов в пристальной, какой-то очень тарковской – с одной стороны, как бы отрешенной от мира, а с другой стороны – максимально приближенной к нему на уровне физически, химически и механически ощутимых деталей – поэзии Михаила Свищёва, приходит на ум образ теневого и тростевого кукольного театра. Когда зритель приходит в простой театр и видит людей-актеров, то у него не возникает ощущения того волшебства и магии, которую вызывают эти странные, как призраки, закамуфлированные, закрытые от нас волнующей и волнующейся завесой существа. Мы понимаем, что движения подчиняются воле кукловода, но в то же время сам он невидим, и мы, словно послушные дети, живем по его заповедям. Это не так прозрачно, как Чехов, но и не столь абсурдно, как Хармс.

Нам уже не странно, что камень Магритта застывает на единственной точке опоры, что влюбленные Шагала плывут над городом, что Ремедиос Прекрасная возносится на небо, что в фильме Шванкмайера «Возможности диалога» изо рта «беседующих» голов выезжают предметы вроде щетки и зубной пасты. В ладу с законами магического реализма, адептами которого считают Маркеса, Борхеса, Павича, а также Кэрролла, в стихах Михаила Свищёва герой возвращается домой, «на колеса намотав мосты и парки», «телефон надрывается барабанными перепонками», «налезая строчками на ставни, кириллица, как рация, фонит», «голубь, завозившись в пустоте, листовкой пролетает над амвоном», «документальным фотоснимком на рыбе-звере плывут влюбленные в обнимку в стеклянной сфере», «смерть безносым мурлыкает рупором», а «кровь становится легкой и рыжею, словно бабкина хна для волос».

Книга Михаила Свищёва, над которой он долго и кропотливо работал, варьировал названия, изначально планируя назвать ее «Две сплошных», разделена на три главы: «Вначале все равно играет музыка», «Спиной к Эвридике» и «По обе стороны». Импонирует то, как успешно поэт структурирует свой кукольно-теневой, сюрреалистично шокирующий хаос. Вначале музыка. Бравурная, как на вокзале при отправлении поезда. Школьники бредут домой, «униженные ранцами», и «сдобренное клюквенными ранами, дверных щелей домашнее кино раздвинуто широкими экранами». И вот уже на этих широких экранах мелькают кадры войны: «Зеленый цвет обратно входит в моду –/ пучком травы, брезентовым ведром,/ и роженицы прячутся, и воды/ отходят у берлинского метро», теснятся переплеты детских книг: «Неброские, как рыцарский девиз,/ Они верны естественной науке:/ от детства остается лишь Детгиз,/ а от детей каракули и внуки».

«Спиной к Эвридике» – это как бы символ сомнений и выбора судьбы, разные варианты жизненных парадигм. Стоп-кадр. Вот Бонни и Клайд с их шальным богатством и жизнью, промелькнувшей, как искра зажигалки, а вот холщовая, бытовая картинка с унылой тоской безысходности: «На кухне свет как старое белье,/ и только на прабабкиной иконе/ белеет свечка. Он ее не гонит,/ но и оформить больше не зовет». А может быть и совсем третий вариант, более оптимистичный – прогулка интеллигентов по северной столице: «Где наша тень тянулась на восток,/ в двенадцать под поребрик уползая,/ и патина зелёными глазами/ на нас глядела с бронзовых мостов». В этой главе – воспоминание об отце, библейские и античные мотивы и, конечно, стержневая мысль – одно из трех: размышление о слепой лотерее и о божественном триединстве.

Один из характерных моментов в стихах Михаила Свищёва – нагнетение жесткого саспенса. Порой создается впечатление, что в текст заложен детонатор, заведен свирепо тикающий часовой механизм, предупреждающий о финальном смысловом взрыве. Вот примеры концовок. «И когда к нам придет/ тот последний/ большой раскардаш,/ о каком так наивно/ слагали еще с Иоанна,/ ты, наверное, мне/ и стакана воды не подашь,/ и сама не возьмешь/ у меня ни воды,/ ни стакана», «По краешку пройти – не дернуть мускулом,/ узнав себя в бродячем акробате,/ вначале все равно играет музыка,/ вначале все равно играет музыка,/ и только после – комья на лопате». Почему-то думается, что сегодня, в начале XXI века, поэзия должна быть именно такой – не эпично-описательной, расползающейся мыслью по древу, а концентрирующей ее в единой точке, стреляющей как в тире, пронизывая, задевая, наслаивая десятки смыслов и тем вновь и вновь доказывая и утверждая состоятельность своей роли на путях духовного самопознания.