В прямом эфире Борис Евсеев

– М.: Время, 2013. – 416 с.

 

Мне посчастливилось стать одним из первых читателей романа Бориса Евсеева «Пламенеющий воздух». Наверное, дело не в том, что Борис Евсеев – лауреат Горьковской премии, премии имени Бунина, финалист других первостепенных премий. Безусловно, все это привлекает внимание к автору, но никогда не сказывается на тех чувствах, которые остаются после прочтения. Чувствах, потому что это самое главное. Насколько автор спасает нас от адреналинового шока, насколько увлекательны перипетии, через которые проходят персонажи, заставляет ли драматическая ситуация поставить себя на место главного героя, а еще лучше – главных героев…

Так вот. Увлекает, заставляет. Ибо даже в эпоху нанотехнологий и тотального блогирования (центральный персонаж романа в одном из своих проявлений как раз – блогер) не оставляет человека потребность в сказке и живом русском языке, с речкой Рыкушей и лирическими восклицаниями наподобие: «О ветер-ветрило! Ветер ума, ветер высших взлетов и откровений – куда ты пропал?..» С пейзажами: «Я поднял голову. Сплошное зарево в полнеба! Солнца нет. Только тучи, на глазах наливающиеся кровью, их отсветы…» Портретами: «Пустой рукав ее – вздымался на лету, как синий прозрачный флаг!..»

Хотелось бы сначала сказать несколько слов именно об этой стороне «Пламенеющего воздуха». (Заметьте: название поставил вместо автора. Случайно ли? Не случайно.)

Повествовательная ткань романа обладает витальной силой и мощной энергетикой. Персонажи Евсеева – живые. Они плачут, смеются, орут, обретают, теряют. Дерутся. Занимаются любовью. Предают и прощают друг друга. А иногда не предают и не прощают. Они не устают жить. А еще положительная сторона жизни выражается в особенном комизме прозы Евсеева. Ее начало – в героях Гоголя. А продолжение – здесь, сейчас. Какие сочные, говорящие фамилии, имена, отчества дает автор своим персонажам! Савва Лукич Куроцап, Рогволд Кобылятьев (по прозвищу Сивкин-Буркин), полуолигарх Ж-о, кореец Пу, Селим Симсимыч, Леля (в вариантах Лелища и Лелипутка), Сухо-Дроссель, Вицула, Струп…

Их незаурядность, которая, впрочем, иногда сочетается с откровенной мерзостью того или иного Рогволда, исходит уже из анкетных данных. Да и сам автор хорош. Вот он кажется серьезным и расчувствовавшимся, ан вдруг скорчит мину – и покажет язык. Дразнит? Лицедействует? Иронизирует, устраняя автора из текста? Не Евсеев это, а некто, связанный с ним. Не тенью, но воздухом одним. А воздух, как поет Бутусов: «Выдержит только тех, кто верит в себя». Но как быть, если ты потерял к себе всяческое уважение и даже начал называть себя «негром». (Сознательно и по причине политкорректности отделяю эту лексему от «афроамериканца»). Что тогда?

Тогда любовь: «Не мальчик Эрот, а младенец Эфир – летит к нам на легчайших крылышках! Подлетая, становится он мощней, круче. Вот уже и всеобъемлющим ветром-смыслом, ветром-человеком и ветром-человечеством стал!»

Конечно, бесконечный пункт назначения в лабиринте Минотавра-времени, из которого может вывести лишь ниточка. Вернее, Ниточка. Ариадны? Возможно. Хотелось бы. Может, это вообще последняя надежда – почувствовать себя человеком.

Далее пришла пора подумать о читателе интеллектуального свойства, который, впрочем, от читателя-гедониста неотделим. И прозрачным вторым человеком присутствует рядом с первым. Историческая линия в романе Бориса Евсеева зачетна. «Пламенеющий воздух» современен. Первые лица государства, экономики, культуры – узнаваемы, а иногда, как, например, Никита Сергеевич (Михалков) и номинально обозначены. Однако, минуя обозначенные исторические реалии, Евсеев имеет дело с более тонкими материями – сущностями. Даже в обозначении реалий («Русская Долли. Царство овцы», «Трактир «Стукачевский», «Парк советского периода»). Философическая сторона романа является его вторым лицом. И персонажи «Пламенеющего воздуха» представляют собой самые разные мировоззренческие типы. Это и «ранний христианин» Рома Беленький. И священник отец Василиск. И модернисты-ученые, которые, «убив Бога» (безусловно, вместе с нами), реинкарнируют Рене Декарта и пеняют картезианцам (чего стоит «старая мельница», такой ньютоновский Бог-временщик, вращающий свои лопасти то по часовой стрелке, а то и против нее).

«– Перформанс?

– Дались вам эти перформансы! Дня без них прожить не в состоянии…»

Изгнавшие из себя Бога, «слишком человеческие» меценаты науки не имеют ничего общего со своими неграми, коими, безусловно, являются этой науки представители. А те старательно и торопливо изживают самих себя… Они твердо убеждены: в нас наряду с плотью-мясом, костями и дерьмом есть некая эфирная сущность, которая и является главной. Но, однажды соприкоснувшись с этой эфирной частью самого себя, ты уже не успокоишься, пока не умрешь, не сойдешь с ума или не станешь обретать ее в любых условиях хотя бы на время. Станешь «эфирозависимым». А чего стоит «Тима я, Тима! Эх, Тима, Тима я…», литературный негр, который на самом деле белый. Или характеристики наподобие: «Ниточки больше нет…» Далее герой падает в обморок, после чего следует вторая часть фразы: «...имела в виду – той Ниточки, к которой вы привыкли, больше нет!»

Так где же сам автор? Может, в философии идей Платона и энтелехии Аристотеля? Или в идее о конце всякой философии? Тоже нет. Хотя отчасти там и там. Борис Евсеев не в конце философии и не в ее начале (условном, конечно). Он с невозмутимостью акушера присутствует при родах новой мысли. Однако роды трудны, схватки затянулись. И, сделав все, что мог, врач предоставляет появление на свет ребенка-философа естественному закону природы. Сам же стоит и думает, кто появится на свет: девочка, мальчик, неведома зверушка: «вихрь… завернулся восьмеркой и, показав на миг вместо женщины-саламандры белокожего младенца в люльке, поигрывая легчайшей пеной на краях, унесся на юго-запад, в сторону Аппалачей…»

В романе, кроме Ромы (Романа в романе, романовского римлянина), нет представителей возраста, которых автор называет в одном месте «поколение жесть». (Да и Рома – исключение из правил. А в конце – просто демиург, вопрошающий одного из ученых: «Ты воин или пес?») Словно бы Евсеев о судьбе рожденных в РФ не знает. Не решил. И дает «жести» Ниточку, пусть искалеченную ветрами сверх идей, но красивую, молодую, смелую. Иначе будет с самим Ромой, когда он уже перестал быть человеком, но еще не стал одним из воплощений эфира: «На коленях у него лежала книга. Глаза были открыты. Но ничего не видели: глаза у Ромы были мертвые».

И Тесла, который в романе с ластами – то ли потому, что «ласты склеил», то ли по причине своей неистребимости во всемирном потоке, предупреждает: решение должно быть принято а) человеком; б) здесь и в) сейчас. А иначе эфир не спасет: «Когда америкосы бомбили Белград, ты где со своим эфирным импульсом был?» В общем, как говорит один из персонажей фильма Сельянова «Духов день»: единственное, что мешает вам сделать сальто – это боязнь разбить очки. Или словами Евсеева: «Ветер, ветер, ты не один, конечно, на белом свете! Но ты один в нашей жизни чего-нибудь да стоишь, один по-настоящему что-то значишь. Ты всегда – обещание и скорость! Обещание ухода от утомиловки и скудоумия жизни. И бешеная скорость, переворачивающая и потопляющая в глубоких водах все, что стало избыточным, косным...»