Интересные заметки о Суркове

Текст, отрывки из которого мы предлагаем читателям, появился в Интернете после отставки Владислава Суркова. Его авторство приписывают Андрею Ашкерову – одному из «придворных философов» бывшего главного идеолога Кремля. Попытка проанализировать генезис «сурковской идеологии» показалась нам весьма любопытной. Уверены, что таких попыток будет еще немало – слишком заметный след оставил Сурков на политической карте России.

Словосочетание «сурковская пропаганда» употребляется к месту и не к месту, по поводу, без оного и даже вместо всякого повода. Все уже забыли контекст его возникновения, однако для анализа генеалогия принципиальна. Фраза была произнесена, нет, скорее истошно выпалена, выплюнута, выблевана скромным функционером ООО «Открытое общество» из ассоциации «Голос» (той самой, которая официально занимается наблюдением за выборными процессами). Возмущение функционера касалось сотрудников компании НТВ, нагрянувших в открыто-общественный офис с целью журналистского расследования.

Функционер «Открытого общества» был обескуражен не самим фактом вторжения, а тем, что кто-то осмелился на выражение идеологической позиции. Идеологический плюрализм всегда скрывает монополию на идеологию, а монополия на то и монополия, что ею не делятся. Иными словами, настоящая монополия на идеологию проявляется ровно в том, что никакая идеология не предъявляется как идеология.

Монополия на идеологию превращает саму идеологию в объект эстетики возвышенного. Монополизированная идеология превращает в свои атрибуты окружающие ландшафты, семейные сцены, предметы быта, детские переживания, песни и пляски, дома и улицы, надежды и воспоминания, фотографии и киноленты, одежду и наготу, небо и землю. Короче говоря, достоянием монополизированной идеологии становится все, но при одном условии: сама идеология должна оставаться невыразимой.

«Не сотвори себе кумира, и никакого изображения!» – это не просто заповедь, касающаяся отношения к Богу, это заповедь эстетики возвышенного, которая выражает невыразимое через запрет на возможность всякого выражения. Под запретом в данном случае оказывается идеология как имя, как образ, как сюжет. Если все – Бог, ничто не может представлять Бога по отдельности, если все – идеология, под запретом оказывается даже слово, которое ее обозначает. «Открытое общество» – идеологический монополист, шифрующий именно это обстоятельство: когда для идеологии «и целого мира мало», любое покушение на монополию рождает обвинения в идеологизаторстве. «Сурковская пропаганда» – не просто вызов монополии, но идеологическая конструкция, воздвигнутая по предписаниям, альтернативным эстетике возвышенного, а значит, и предписаниям завета и обета.

С сугубо технической точки зрения «сурковская пропаганда» устроена как и любая другая – она обозначала повестку, дирижировала спорящими оппонентами и извлекала прибавочную стоимость из «высших ценностей» типа свободы, справедливости и солидарности. «Сурковская пропаганда» куда более интересна не как аппаратно-технологический, а как эстетический феномен. В качестве такового она относится не к эстетике возвышенного, как идеология «открытого общества», а к эстетике прекрасного.

«Сурковская пропаганда» создавалась по канонам метанарратива – как большое полотно, требующее большого художника. В ситуации, когда главнейшим из искусств стало искусство продаж, «сурковская пропаганда» взяла на себя функции искусства, в котором, подобно садово-парковой архитектуре XVIII века и текстам Канта, все было «принесено в жертву симметрии».

Либералам-космополитам выискивались дополняющие их фигуры среди государственников; аппаратные «серые пиджаки» с именем – Легион оказались уравновешены назначенцами на «контркультуру», ринувшимися оккупировать города и веси; церковники тучнели телами и наделами, уравновешивая собой увесистую складку Кавказского каганата на южном подбрюшье страны; левые противопоставлялись своим соратникам; зато правыми стали в той или иной степени все, распространившись по всей окружности придворцовой лужайки публичной политики. В центре всего этого возвышалось кресло сиятельного Герцога, на которое не претендовал никакой герцог, но которое бережно охранялось местоблюстителем. Местоблюститель, что тот Веласкес, живописал все придворные уделы, оставаясь вне рамок создаваемого изображения. Он мог быть виден только в случайно подвернувшееся зеркало и явиться таким зеркалом, – то есть случайно подвернуться старались очень многие. Особенно популярной оказалась роль философа – этакого Макиавелли при каждом дворе, – по старой привычке выступающего местоблюстителем трона для идеального государя.

В монументально расстеленном на всю Россию художественном полотнище сурковского большого рассказа (метанарратива) политика играла роль, которая отводится документальным вставкам – мемуарам, сводкам и статистике – в эпических произведениях (будь то романный или кинематографический эпос). «Сурковская пропаганда» рассматривала политику как живую жизнь и смертельную игру страстей, но отводила ей в собственных произведениях роль приема, призванного удостоверить эффект реальности происходящего.

Ощущение эстетической тоталитарности «сурковской пропаганды» усиливалось еще и потому, что «фонтаны голубые» и «розы красные» всех садово-парковых изысков лепились – в точности как у режиссера ранних советских парадов и демонстраций Игоря Моисеева – из человечков. Как и в случае с тоталитарными карнавалами и мистериями, возникало ощущение, что если Адам был слеплен из глины и был глиной по самому имени своему, то его потомки рождались только для того, чтобы вновь стать глиной в руках постановщика масштабных массовых зрелищ.

Сходство Владислава Суркова и Тупака Шакура может показаться натяжкой, но только на первый взгляд. Этот первый взгляд подсказывает: что может быть общего у чернокожего исполнителя хип-хопа, пусть и завоевавшего изрядное количество платиновых дисков, и титулованного чиновника с бизнес-опытом, одного из самых вероятных претендентов на роль главного конструктора нынешнего российского режима? Однако сходство есть, и большое. Оно не столько биографическое, сколько стилистическое, что намного важнее, ибо именно стиль стал индивидуальным способом бросить предъяву граду и миру. Готовность бросить такую предъяву сблизит кого угодно, а этих двух тем более, ибо эта предъява, как написали бы в психологическом романе о семьях и нравах, определила все их существо.

Сурков с Шакуром не просто вырвались из низов и навязали себя эпохе. Они, как никто, сумели воплотить в своей жизни тезис «И последние станут первыми». Подобная жизненная траектория имеет отношение не только к личной биографии совсем не потому, что ее обладатели – публичные персоны, а в случае с Сурковым – еще и облеченные властью. Сурков с Шакуром не просто преуспели, а добились всего, превратив необходимость, нужду, отсутствие чего бы то ни было в добродетель. Вряд ли кто-то оценил бы их таланты, если бы следовал традиционным критериям одаренности. В лучшем случае их отнесли бы к «прекрасным дилетантам на пути в гастроном», которых на заре новейших времен еще оплакивал Борис Гребенщиков. Сурков и Шакур отметили своей судьбой пороговую черту, когда талантом признается только то, что ты обозначишь, точнее, навяжешь, а еще точнее – продашь как талант.

Оба они – и Тупак, и Владислав – являются примерами людей, которые сами себя сделали, причем не по готовому образцу, стереотипному, как пластиковый пупс завода «Кругозор», а изобретя и воплотив в себе желанный эталон человека-самоделки. Речь идет об умножающем себя самосозидании, которое предполагает усилия, направленные не только на то, чтобы сотворить себя, но и на то, чтобы сотворить не существовавшую до настоящего момента модель, которую ты собираешься воплотить.

При этом происхождение обоих героев нашего сюжета связано с пребыванием в гетто. В гетто тесно, узко, сутолочно. Точнее было бы сказать, что гетто служит пространством, к котором стесненность и обездоленность находят себе место. Это место-капкан. В нем, как нечего делать, можно застрять.

Точное место рождения Владислава неизвестно, но источники, которые сами себя называют официальными, указывают село Солнцево Липецкой области. С пяти лет он растет и учится в городе Скопине. Долгое время местопребывание Суркова до пяти лет как-то не проступало на его биографической карте. Возможно, виной тому чеченский след в его биографии, который не хотелось слишком уж акцентировать в эпоху околочеченских боевых операций.

Советские городишки напоминают чем-то посмертную инкарнацию дореволюционных еврейских местечек. Это территория, как бы располагающаяся за чертой оседлости, только не по этническому основанию, а по причине обездоленности судьбой.

Главная вкусность в меню сурковской биографии – чеченское происхождение, «по отцу». В селении Дуба-Юрт и по сей день утверждают, что Сурков родился именно здесь, в Шалинской районной больнице, и что звали его Асламбеком. И не просто родился, но и прожил первые пять лет жизни с отцом – Андарбеком Данильбековичем Дудаевым, который относился к редкому тейпу с труднопроизносимым названием «зандаркъой». Сам Сурков дает крайне противоречивые комментарии по этому поводу, исходя из принципа, что скрывать нечто нужно, оборачивая скрываемое в упаковку слов «да что тут интересного, это и так все знают».

Чеченец даже в эпоху советской безмятежной интернационалии представал чем-то вроде «белого кавказца». Этот неожиданный «европейский ответ» с гор Кавказа был осознан русским национализмом много лет спустя.

Легко было бы вывести из чеченского следа в биографии Суркова «комплекс Бжезинского»: стремиться к тому, чтобы быть своим даже больше, чем все свои. Однако это было бы слишком простым и мало что дающим объяснением. Сурков не просто стремится быть своим не просто среди определенных своих, а в любой даже самой агрессивной среде. Это не просто повышенная адаптивность, характерная для провинциального психотипа. За подобной приспособляемостью скрываются чрезвычайно высокие ставки в том, чтобы самому служить моделью «своего», определять, что относится к «своему», а что – нет. (Вполне возможно, именно здесь кроется ответ на вопрос о выборе названия для молодежного объединения «Наши», которое было создано по инициативе Суркова). Принципом комплектования «своего» стало в сурковском случае единство двух форм белого человека – русские белые и кавказские европейцы. Эти взгляды ортогональны русскому национализму, для которого русские – единственные полноправные белые европейцы на территории страны.

Однако для Суркова, чья идеологическая машина чуть ли не в первую очередь работала как машина противостояния русскому национализму, такое сочетание русских белых с кавказскими европейцами более чем естественно. Это и есть то, что составляет для него естество, не только не мешающее, но помогающее одинаково любить русских и чеченцев. Чеченцев он любит, способствуя отстройке Чечни как европейского анклава на Кавказе. Русских Сурков привечает скорее за недоевропейскость, мы достойны любви как другие, альтернативные европейцы.

Дополнительную интригу в сурковскую биографию вносит его склонность к олитературиванию собственной биографии, к тому, чтобы превращать себя в героя собственного романа. Судя по очевидно заказным текстам о Суркове – как, например, известный материал журналистки Зои Световой «Политтехнолог всея Руси», – десятилетний теневой руководитель бывшей Дирекции единого заказчика любит представать в образе, близком к мифологическому трикстеру, стоящему, как известно, над злом и добром, ложью и истиной, сном и явью.

С самого начала литературное слово для Суркова было чем-то вроде помоста – нужно было взобраться на него и прошествовать в дефиле. «Мир есть текст» – эта установка была для Суркова не абстрактной тезой, а руководством к действию.

Отношение к живым людям как к обретшим кровь и плоть литературным амплуа стало тем квестом, который увлек Суркова сразу по его приезде в Москву. Но не кабинетное сочинительство, а реклама интересует Суркова. Создание рынка имен и образов стало для него способом доказательства идеи «Мир есть текст». Раз во главу угла любых отношений поставлена купля-продажа, значит реклама теперь двигатель не только торговли, но и истории. Реклама и пиар в его исполнении являются правопреемниками большого эстетического стиля. Помимо этого Сурков едва ли не главная фигура в числе тех, благодаря кому пиар-технологии стали вторыми деньгами – паролем к решению абсолютного большинства проблем (включая проблемы жизни и смерти), а также синонимом каверзы, подвоха и интриги.

В каком-то смысле свершившийся в 1999 году приход Суркова в администрацию президента представлял собой всего лишь способ дать тоталитарному искусству пережить свое время, поставить его, как можно было выразиться на языке ампирной передовицы, на индустриальные рельсы пиара и рекламы. В рамку рекламно-пиарового большого стиля превратилась сама политика. Сам Сурков в момент отставки с поста первого заместителя руководителя администрации президента описывал свой политический путь несколько более помпезно: «Я был в числе тех, кто помогал президенту Ельцину осуществить мирный переход власти. В числе тех, кто помогал президенту Путину стабилизировать политическую систему. В числе тех, кто помогал президенту Медведеву ее либерализовать».

Не раз и не два Владислав отмечал вскользь, что не относится ни к чекистам, ни к «питерским». Мол, добился всего сам, «без вашей клановости». Однако именно свойство выделять тех, кто обладает животным духом кочевой стаи, сближает его с Путиным. Для того чтобы обладать этим свойством, совсем не обязательно быть членом кооператива «Озеро». Обладание ресурсом прирученного, хорошо управляемого насилия – вот что является здесь основанием для того, чтобы среди стада обнаруживать представителей стаи. Скрытое насилие – соблазняет. Судьбу Суркова переменила встреча с тренером Ходорковского – Тадеушем Касьяновым. Тадеуш был тренером по рукопашному бою, который, подобно путинскому дзюдо, является наиболее демонстративной формой коммуникации представителей современного городского кочевья. Спортивная борьба является спортом, который превращает прирученное насилие в способ признания и даже любования, которым одаривают друг друга представители кочевой стаи.

Сурковское отношение к деньгам наиболее противоречиво, а потому в наибольшей степени работает на образ земного бога-трикстера. Некоторые утверждают, что Сурков привнес в политику отношение к деньгам, которое присуще бизнесу: «Все имеет свою цену», кому надо – занесут, а кому не надо – извините. Другие подчеркивают, что «великий кремлевский комбинатор» предельно равнодушен к деньгам и никогда не воспринимал их как волшебное средство. Отметим, что равнодушие к деньгам само по себе показатель состоятельности, а сама состоятельность в постсоветской России – наиболее верный атрибут в опознании носителей асабийного пацанского духа. Пацан без денег – не пацан.

Таким образом, главное различие между Сурковым и Шакуром – в их амплуа. Шакур заигравшийся актер (а актерство служит верной приметой истерика). Сурков – режиссер, которому нельзя заиграться, потому что он следит за тем, чтобы играли и заигрывались другие. В подобном подходе – суть сегодняшнего соотношения «мягкой» и «жесткой» власти. «Мягкая власть» в той же мере ограничивает «жесткую власть», в какой она способна расширить ее возможности в обращении с другими и самим собой.

Прижизненное признание Суркова и Шакура предоставляет замечательную возможность вспомнить о таком сюжете, как «гениальность». Древнегреческое понимание «гения» связано с представлением о нем как о духе, который посредничает, передавая сведения от людей к богам и обратно. Понятие гения равнозначно понятию демона. Гений – это даймоний (даймонион), предостерегающий людей от неосторожных и плохих поступков. Таков «гений» Сократа. Таким образом, гений – это сверхъестественное существо, которое живет отдельно от человека, но спроецировано в нем в виде внутреннего голоса, не дающего прямые подсказки, а скорее отговаривающего от чего-то неправильного.

С XVIII века – «гений» становится внутренним достоянием людей, олицетворяющим их творческую способность, под которой понимается. Во второй половине XIX – первой половине XX века гений стал пониматься как синоним харизмы, дара, в обязательном порядке признаваемого публикой, но строго предполагающего противопоставление себя ей ровно в той степени, в какой она тебя признает. Это противопоставление может быть скрытым или явным, сознательным или бессознательным – в любом случае оно предполагает «вождизм». Издержкой помещения гениальности внутрь субъекта оказалось отождествление ее с комплексом, в предельном случае, как у Ломброзо, с безумием.