Ребенок в костюме взрослого

Геннадий Гор. Красная капля в снегу. Стихотворения 1942–1944 годов/Сост., предисл., подг. текста и примеч. Андрея Муждаба.
– М.: Гилея, 2012. – 180 с. (Real Hylaea).

В конце 30-х – начале 40-х умерли многие обэриуты, однако их традиция продолжила свое развитие в этих 95 (пост) обэриутских стихотворениях, возникших за довольно короткий период (1942–1945) и выведших авангардную традицию из 30-х к 50-м, повествуя вывернутым наизнанку языком о блокадном кошмаре.

О существовании стихов Геннадия Гора (1907–1981), известного прежде всего своей прозой (в том числе фантастической) и публицистикой, не подозревали даже самые близкие люди. Его рукописи были обнаружены родственниками только после смерти поэта в 1981 году и с тех пор лишь частично публиковались в журналах. Книга, вышедшая в издательстве «Гилея», заполняет образовавшуюся лакуну и объединяет под своей обложкой все известные на данный момент стихотворные тексты Гора.

«Обстоятельствами времени и места своего появления эти стихи так плотно сжаты в единое целое, что без потерь не могут быть отделены друг от друга, – пишет в предисловии Андрей Муждаба. – Вместе они образуют точку предельной плотности, в которой война и далекое детство, абсурд и повседневность, беспамятство и ностальгия, блокадный Ленинград и горы Алтая, судьба и творчество смешиваются и переплавляются, порождая абсолютно автокоммуникативное, практически закрытое для внешнего проникновения поэтическое высказывание об одной из самых страшных катастроф ХХ века». Автор сплошным потоком записывает свой ужас и свою радость, чтобы через написанное доосознать самого себя и герметично зафиксировать найденного себя на бумаге.

Эта поэзия, безусловно, тесно связана с обэриутской алогичностью, однако в то же время предельно реалистична. Гор соединяет два зачастую резко контрастирующих плана: натуралистичный, местами бытовой, и иррациональный, кажущийся фантастическим. Благодаря такому совмещению все происходящее на страницах книги воспринимается как достоверный рассказ о прошлом, преломленный сквозь время (довольно короткий срок времени, поскольку первые стихи стали появляться сразу после того, как автор эвакуационным эшелоном покинул блокадный Ленинград).

Мы видим мир глазами ребенка в костюме взрослого: «Здесь лошадь смеялась и время скакало./ Река входила в дома./ Здесь папа был мамой,/ А мама мычала./ Вдруг дворник выходит,/ Налево идет./ Дрова он несет./ Он время пинает ногой./ Он годы пинает/ И спящих бросает в окно…» Искаженный временем образ прошлого проглатывает целую череду статичных кадров; персонажи движутся, но при этом остаются на месте; потому что времени лень идти вперед.

И вместе с ними статичен мальчик-наблюдатель, против собственной воли вовлеченный во «взрослую» игру: «Красная капля в снегу. И мальчик/ С зеленым лицом, как кошка./ Прохожие идут ему по ногам, по глазам./ Им некогда. Вывески лезут:/ «Масло», «Булки», «Пиво»,/ Как будто на свете есть булка…» Но движение опять-таки скорее имитируется, нежели осуществляется на самом деле. Сознание героя само монтирует время, сшивает прошлое из заплаток. Отсюда неожиданные вкрапления сновидческого опыта и настойчивое отрицание какой бы то ни было динамики: «Входит давно зарытая мама./ Времени нет./ На стуле сидит лама в желтом халате». Времени нет, ведь если предположить, что оно есть, то придется мириться с его содержимым.

Здесь лошадь смеялась и время скакало. Лошадка. Рисунок Александра Лаврухина

Но вот перед глазами мальчика – совсем иная реальность, в которой человек вынужден по неясным причинам убивать другого, такого же, как он, человека; жестокость имплантируется извне, дабы поддерживать баланс: хищник убивает хищника, просто так или – что еще печальнее – ради пропитания. И человек воспринимает этот порядок вещей как единственно верную норму поведения:

Я девушку съел хохотунью

Ревекку

И ворон глядел на обед

мой ужасный.

И ворон глядел на меня

как на скуку

Как медленно ел человек

человека

И ворон глядел но напрасно,

Не бросил ему я Ревеккину

руку.

Страшная жестокая ситуация вызывает у ворона скуку, причем скука персонифицируется в самом лирическом герое. Циничность предложенной реальности превосходит все возможности человеческого воображения.

В этом изувеченном мире, где все координаты смещены и повседневность сливается со сновидением, мертвые больше напоминают живых, чем сами живые. Герой стихотворений Гора повсюду встречает смерть, воспринимает ее по-детски наивно, но вместе с тем – по-взрослому точно и детально ее описывает: «С веревкой на шее человек в огороде/ Он ноги согнул и висит./ И вошь ползет по его бороде./ И жалость в раскрытых настежь глазах…/ К жене что распята/ И к дочке что с собой увели./ А дочка смеется от страха/ И плачет от смеха в постели…» А где-то за кулисами этого скомканного зрелища герой снова встречает прежнее время, но оно «не тает как ворон у глаз, как вор на окне», потому как «время не тает навеки закрыто».