Юлия Горячева
Коллекционеры тоже трудятся на благо России.
Эдгар Дега. Коллекционер гравюр. Музей Метрополитен
Интересы Джона Глэда связаны с русским литературным зарубежьем. Он исследует его через конкретные человеческие судьбы в контексте эпохи. Глэд сделал десятки интервью с представителями всех волн русской эмиграции. Они составили книгу «Беседы в изгнании», которую автор написал на русском языке для советских читателей. Об истоках увлечения Россией, истории создания знаменитой книги «Беседы в изгнании» и будущем России с Джоном ГЛЭДОМ побеседовала Юлия ГОРЯЧЕВА.
– Джон, с чего началось ваше увлечение русским языком?
– Я родился в 1941 году. В мои школьные годы образ Советского Союза в нашем общественном сознании был предельно мрачным. У моего отца была небольшая фабрика шлакоблоков, которые люди иногда покупали у него для строительства семейных бомбоубежищ. Уже в третьем классе нас учили, что, как только увидишь «вспышку» (от атомной бомбы), надо сразу прятаться под партой и закрывать голову руками. В нашем городе были самые крупные сталелитейные заводы в мире, и нам, детям, делали на левом боку татуировку с группой крови. Но дети ко всему привыкают, и я об этой опасности особо не задумывался. В 1959 году, после не более пяти минут раздумий, я записался на курсы русского языка в Индианском университете. Первый советский спутник был запущен двумя годами раньше, в 1957 году, и все мне говорили, что русский язык так нужен в свете этого события, что это будет хорошая карьера.
– Расскажите о своих ранних встречах с носителями языка.
– Я снял в 1960 году комнату в доме бывшего прапорщика-белогвардейца и быстро залопотал по-русски. Когда в 1968 году я приехал в Москву как стажер по академическому обмену, все удивлялись моему русскому, но, помню, однажды сказали: «Вы хорошо говорите, но как девушка», – а в другой раз смеялись, что вместо простого «да» я иногда отвечал: «Так точно». Я усиленно выкидывал эти «пережитки прошлого» из своего лексикона, а вернувшись домой со стажировки, пошел к Роману Гулю – романисту, редактору эмигрантского «Нового журнала» и автору трехтомных воспоминаний «Я унес Россию». Как человек, который вырос и сложился, по его словам, при его величестве государе императоре, Роман Борисович без особого удовольствия воспринимал новшества в моей русской речи, но все же печатал в «Новом журнале» то, что я ему предлагал. Я переводил «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, когда находил их у Гуля, по два-три в каждом номере «Нового журнала». Он редактировал не только меня, но и Шаламова, который о таких услугах не просил, но этот конфликт между «метрополией» и эмиграцией, а также между поколениями был неизбежен. Не забуду интервью, которое брали у Шульгина, который вместе с Гучковым принимал отставку Николая II. Того элегантного русского языка давно уже нет. У меня сохранилась книжка 1964 года с одноактными пьесами «Передвижного Русского Театра» эмигранта Всеволода Хомицкого, видевшего в своих коротких пьесах «приспособление к современным условиям нашей эмигрантской жизни». На обложке теплые слова подарившей мне книгу Елены Тихоновны Могилат. В свое время она ходила по беспокойному Петрограду с браунингом в кармане. В обширной квартире ее семьи в Нью-Йорке Керенский и Набоков были регулярными гостями, но я их уже не застал. Она предоставила бесплатно мне, аспиранту без гроша за душой, крошечную комнатку, предназначавшуюся для горничной.
– Как родилась идея разговоров с русскими писателями-эмигрантами, изданных в книге «Беседы в изгнании»?
– В 1973 году, когда мы с Ларисой попытались в Симферополе «зарегистрироваться» (Гуль пришел бы в ужас от такого слова), меня выслали, и я не получал визу до 1989 года. «Выездными» тогда были только Вознесенский, Евтушенко и сталинский литературовед Александр Овчаренко, приезжавший главным образом для того, чтобы потом консультировать власти, кому не давать визу. Когда Кеннанский институт отклонил его заявление на грант, он подсказал идею Юлиану Семенову назвать резидента ЦРУ в романе и телесериале «ТАСС уполномочен заявить» Джоном Глэббом. Вот при таких обстоятельствах я и стал брать интервью у писателей-эмигрантов, проезжавших через Вашингтон. Так и оказался на своем одиноком литпосту. Спасибо профессору Томасу Байеру, некоторые из моих интервью можно посмотреть в Интернете, в том числе и с Овчаренко.
– Выполнялась ли данная работа на грант?
– Нет, это было курьезное хобби – нечто вроде коллекционирования спичечных коробков или винных этикеток. Но я всегда считал, что беру эти интервью для будущей России. Бродский даже надписал мне свою книгу «Конец прекрасной эпохи»: «Джону Глэду, работающему для потомства». Теперь в Доме русского зарубежья на Таганке работает чуть ли не 200 сотрудников, и когда я стою пред этим роскошным зданием, смотрю на него с таким изумлением, что тут более чем уместно выражение «как баран на новые ворота».
– Вас многое связывает с Домом русского зарубежья. Благодаря вам вдова Василия Аксенова передала туда архив писателя. Как вы оцениваете деятельность Дома?
– Вопрос поддержания правительством культурных мероприятий не прост. На мой взгляд, правительство морально обязано поддерживать все виды искусства. Не зря написано «Не хлебом единым». Но правительство не должно вмешиваться в художественный процесс, тем более использовать эмиграцию в политических целях. Литературовед Виктор Шкловский писал, что самоваром можно забивать гвозди, но это не есть основное назначение самовара, и вряд ли самовар выгадает от такого обращения. И точно, советская опека искусств обернулась трагедией для самих искусств. Но есть и другая крайность. Расходуя барской рукой триллионы долларов на военный бюджет, Америка выделяет жалкие копейки Национальному фонду поддержания искусств. Ромни хотел даже и вовсе его закрыть. С этими оговорками я могу ответить на ваш вопрос, что я поддерживаю деятельность ДРЗ. Как не радоваться такой перемене! Пусть процветает русская культура, пусть русские люди за границей прививают любовь к своей родине.
– Вы перевели «Колымские рассказы» Шаламова. Чья правда о лагерях вернее – Солженицына или Шаламова?
– Я в корне не согласен с предпосылкой вашего вопроса. Искусство есть цель сама по себе (нем. das Ding an sich), а не средство для достижения другой, высшей цели. Если бы никакого ГУЛАГа никогда не существовало и Шаламов все бы выдумал, как Борхес в своих рассказах, «Колымские рассказы» все равно остались бы в истории как великое достижение искусства. Не все ли равно, существовал реальный Король Лир или нет, и правдиво ли он описан Шекспиром?
– В чем, по-вашему, мировоззренческие расхождения Шаламова и Солженицына?
– Может быть, я не прав, но не исключено, что этот ларчик открывается просто: Шаламов считал, что Запад его как бы отставил, чтобы дать ход Солженицыну. Было ли такое намерение, не знаю, но Шаламов был лучшим художником, и сам Солженицын с этим соглашался. Мировоззрение тут ни при чем.
– Валерий Есипов охарактеризовал воспоминания Солженицына о Шаламове «не иначе как сведение счетов с умершим». Как вы относитесь к этому заявлению? На сайте «Варлам Шаламов» говорится, что приехавшего в США Солженицына спросили о Шаламове, и он ответил: «Такой писатель умер». Как вы думаете, чем вызван такой ответ?
– Кто мог без ужаса прочитать заявление Варлама Тихоновича, в котором он отрекался от своих «Колымских рассказов»? С другой стороны, кто как не Александр Исаевич имел право высказать этот ужас?
– Почему в книге «Беседы в изгнании» нет интервью с Солженицыным?
– Атакуя «отщепенцев», советские органы функционировали как бесценное пиар-агентство для эмигрантов и диссидентов. То ли Солженицын не выезжал из своей берлоги в Вермонте, то ли не захотел быть в одном ряду с другими эмигрантами, которых советская власть удостаивала меньшим вниманием. Когда я предложил рукопись редактору издательства «Книжная палата» Алексею Курилко, он неожиданно для меня согласился, но потребовал, чтобы я представил готовый текст практически сразу. У меня не было выбора кроме как послать рукопись в довольно грубом виде. Прошло два года, и я уже потерял надежду, когда мой друг Игорь Бирман увидел книгу в аэропорту в Новосибирске и привез мне первый экземпляр. Если бы я знал, что у меня будет столько времени, я бы, конечно же, не оставил камня на камне, чтобы включить Александра Исаевича – впрочем, без особых шансов на успех. Есть и другие пробелы, все делалось «с оказией».
– С кем вам было интересней всего беседовать?
– У любого коллекционера есть любимые экспонаты, но он создает коллекцию, на то он и коллекционер. Они все ему дороги (что вовсе не значит, что «экспонаты» испытывают такие же нежные чувства к нему). У меня есть неудачные интервью, которые я не публикую, но эти неудачи приписываю собственной некомпетентности и лени. Но каждому из своих подопечных я внушал, что беру интервью для других эмигрантов-писателей, а не для общей публики, чтобы избежать одной и той же антикоммунистической проповеди для нас, «наивных» американцев.
– С кем было трудней всего?
– Труднее всех был Бродский. Посмотрите сами интервью с ним – сплошная дезинформация. Он раскалывается только тогда, когда приперт к стене. Сигареты – для дымовой завесы. Пальцы нервно запихивает себе в рот. Манера агрессивная, даже полуугрожающая. Хватается за сердце. Но таким он был в жизни, когда речь шла о нем самом. Когда о других – другое дело. Помню, как он хохотал до слез, рассказывая мне о своей реакции на интервью, которые я брал у Синявского, Розановой и Максимова.
– Насколько вам интересно сегодняшнее русскоязычное литературное творчество?
– Не слежу. Я спрашиваю людей, мнение которых ценю, какие есть новые, великие вещи. Все молчат. Берберова была права – жизнь коротка, времени жалко.
– Вы автор двух книг о евгенике: «Будущая эволюция человека: Евгеника в XXI веке» и «Еврейская евгеника». Как началось увлечение этой тематикой?
– С того момента, когда я осознал пропасть, отделяющую реальную политику от басен, которыми кормят обывателей. И это – в любой стране. Я убежден, что без научного подхода к демографическим проблемам наш биологический вид обречен. Но это – долго. Первая книга уже переведена на 12 языков, включая русский, и русский перевод второй скоро будет закончен.
– Над чем вы сейчас работаете?
– Я только что прочитал лекцию в МГУ о своей единой теории всех искусств – живописи и скульптуры, музыки вокальной и инструментальной, танца, литературы, и все это на основе социобиологии. Так что мои занятия социобиологией и евгеникой все же сомкнулись с интересом к литературе. Теперь хочу популяризировать искусство трагически и глупо погибшей Людмилы Сошинской, художницы-керамиста. Это был подлинный гений. В одной Третьяковке девять ее работ, но боюсь, что бoльшая часть ее наследия может пропасть, если им не заниматься.
– В ответном слове по случаю присуждения Литературной премии имени А.И.Солженицына (2003) Юрий Кублановский вспоминает, как Солженицын в письме писал ему: «Вместо Красного колеса по России теперь катится желтое». Прокомментируйте, пожалуйста, эти слова.
– Когда шах Ирана был еще у власти и мне нужно было купить холодильник, я пошел в местный магазин Iran Electronics. Молодой иранец за стойкой с жаром стал мне доказывать, как плохо при шахе. Я ответил, что я как иностранец не компетентен судить, но даже если он прав, это не значит, что обязательно будет лучше при другом лидере. Года три спустя у власти был уже Хомейни, а мне понадобился кондиционер. Захожу в тот же магазин, оказываюсь перед тем же продавцом. Увидев меня, он тут же воскликнул, как будто мы вчера расстались: «Вы были правы – хуже!» Оглядываясь на прошлое, я даже теперь не знаю, что лучше, что хуже – и для Ирана, и для России, которой, боюсь, угрожает не красное колесо и не желтое, а черное – «югославизация» и расчленение. Сибирь ведь пуста. Китай ничего не забыл и вернет себе те территории, которые у него не так уж давно отбирали. Но, как бы я ни болел за судьбы России, я заведомо аутсайдер. Не слушайте меня. У меня панацеи нет.
