0
2339
Газета Интернет-версия

06.09.2012 00:00:00

Страшное слово "Север"

Тэги: березин, последний мамонт


березин, последний мамонт Суровая романтика северных будней.
Фото РИА Новости

В издательстве Paulsen выходит книга Владимира Березина «Последний мамонт» – роман, в котором причудливо перемешаны путешествия и история первооткрывателей Русского Севера, реальные научные сюжеты, жизнь советских палеонтологов и геологов, Отечественная война и фантастические допущения. Это авантюрный роман, в котором слышны отзвуки книг геолога Олега Куваева, полярного штурмана Валентина Аккуратова, Вениамина Каверина, мемуары ученых и быт мифического государства под названием «Дальстрой», незримо существовавшего четверть века на огромной территории Дальнего Востока, а также зыбкий, сам по себе фантастичный мир последних лет сталинской эпохи.

Владимир Березин

Ленинград, январь 1942, 59╠57’00’’ с.ш., 30╠19’00’’ в.д.

Посетитель музея и холодная зима в большом городе. Предначертание судеб и опись героев

Была лютая зима, а может, так ему казалось от недоедания. Город вымерз, и жители уничтожали его, как термиты, выжигая мебель, книги, дверные косяки и все остальное, что могло гореть.

Еськов прошел по набережной, а потом спустился на лед, утоптанный десятками тропок.

За спиной у него висел тощий вещмешок системы «сидор» и пистолет-пулемет системы Дегтярева. Оружие это сделали чуть севернее, в Сестрорецке, такие же голодные люди, как и те, кто сейчас грелся в городе горящей в печках мебелью.

Медный всадник смотрел Еськову в спину. Самого бронзового императора не было видно из-за мешков с песком, и оттого Еськов представлял его себе как пулеметчика в доте, пулеметчика, оставленного на крайний час, когда снимется и уйдет охранение. В этот крайний для себя час пулеметчик ударит из своей засады и, наверное, успеет выкосить две-три волны наступающих.

Впрочем, всадник остался далеко позади. Еськов пересекал Неву, а вокруг него был осажденный город.

Два с половиной века истории глядели на него через пустые проемы выбитых окон.

Он поднялся по заметенным снегом ступенькам на Университетскую набережную и пошел в сторону Дворцового моста, пока не остановился у цели.

Перед ним стоял Зоологический музей, и вахтер, сидевший в своем закутке за стеклянной дверью, не обратил на него внимания. Перед вахтером стояла кружка, видимо с кипятком, и Еськов, пожалуй, тоже бы не оторвался от нее, чтобы расспрашивать человека в форме. Если человек в форме пришел в музей и знает, куда ему идти, то он главнее вахтера.

Поэтому Еськов небрежно козырнул в грязное стекло будки и вступил в его гулкие выстуженные залы.

Одно окно было отчего-то не завешено, и в неверном свете зимнего солнца он остановился перед мамонтом.

Еськов встал так, чтобы стеклянные глаза чучела смотрели прямо на него.

Он говорил с мамонтом, который умер сорок четыре тысячи лет назад.

Мамонта сорок лет назад нашел эвен-охотник. Охотник боялся мамонта, хотя от него торчала одна только голова. Охотник боялся мамонта, и его друзья-охотники боялись, и все же они выломали один из бивней и повезли его продавать.

Бивень купил один казак, а потом приехал и за остальным.

Через год за мамонтом приехали белые люди. Они ехали долго – месяц за месяцем. Сперва они добрались до Дальнего Востока, затем до реки Колымы, потом поднимались по реке Березовке, и с каждым шагом идти им было труднее.

Мамонта это все не касалось. Сорок четыре тысячи лет сидел он в вечной мерзлоте, и время текло мимо него, ничего не меняя. Белые люди достигли его в сентябре и на свежем снеге выглядели диковинными птицами. Вокруг был снег и холод, потому что зима приходит в тундру рано. Белые люди построили над мамонтом избу, чтобы внутри оттаивать мерзлую землю. Мамонт равнодушно смотрел на них пустыми глазами.

Его разрезали на части и повезли через начинавшуюся зиму. Мамонт равнодушно отнесся к тому, что его ноги, голова и тело едут в разных кожаных мешках – за сорок четыре тысячи лет, которые он провел в неудобной позе, это было даже развлечением.

Вокруг него суетились ученые, и он позволял им заново собирать свои кости.

К нему пришел император.

Мамонт смотрел на этого маленького человека с синей лентой через плечо и знал, что ни один император не вечен. И этому, что стоит перед ним, наверняка осталось недолго.

Так и вышло – и человека с лентой, и женщин, что были с ним, скоро постигнет та же судьба, и кости их будут жить в мешках – кожаных и не кожаных, и их тоже будут трогать ученые, перекладывая от одной кучи к другой.

А теперь перед мамонтом стоял младший лейтенант Еськов, и снег на его валенках не таял.

У Еськова было еще три часа, за которые он рассчитывал добраться пешком до места сбора. У него было две лишние дырки в спине, на которых, когда он нагибался, пульсировала новая розовая кожица.

Но мамонт этого не видел.

У мамонта было шестьдесят лет жизни и сорок четыре тысячи лет сна, а у младшего лейтенанта Еськова жизни было в три раза меньше, а последние полгода он вовсе не спал. Последние полгода он разве что дремал урывками.

Сон для младшего лейтенанта был чем-то вроде мечты, воспоминанием о том времени, когда он, еще мальчиком, сидит на кухне и дремлет под бульканье огромной кастрюли на плите. Кастрюля ухает и жарко дышит белым боком, но в ней не еда, а грязное белье в мутной мыльной воде. Но все равно она горяча, горяча, горяча, от нее исходит летний жар…

– А вы неплохо переносите холод, – сказал кто-то ему в спину.

По старой привычке Еськов резко обернулся, перехватив ствол своего автомата.

Но это был не враг, а человек музея. Просто за месяц госпиталя Еськов не мог отвыкнуть от страха, который вызывал неожиданный шум за спиной.

– Можете помочь? – тускло спросил музейный работник.

Еськов молча пошел за ним.

Они спустились прямо к месту, где сидел вахтер, и, подойдя ближе, Еськов понял, что он давно мертв – быть может, уже несколько дней.

Вахтер сидел перед кружкой, как шахматист перед шахматной доской. Только в кружке уже был лед странного цвета. И, стало быть, игра не задалась.

Вдвоем они вытащили вахтера из-за стола, не стараясь распрямить его тело.

– А знаете, – сказал музейный работник, – ведь мы с Николаем Степановичем ровесники. Только он всю жизнь просидел здесь, а я стал академиком.

Еськов удивленно посмотрел в лицо собеседнику. Голод сильно менял лица, и раньше младшему лейтенанту казалось, что музейному человеку лет тридцать. Но присмотревшись, он увидел, что у музейного человека лицо точно такое же старое, как у вахтера.

Лица часто жили своей жизнью, в первую блокадную зиму Еськов видел, как лица умирали прежде людей. Но этот академик со старой пергаментной кожей крепко держался за жизнь.

– Сейчас придет машина, она по четным числам тут проезжает… – сказал академик и уже еле слышно прошелестел:

– Проезжает и собирает… Прилуцкий тоже умер, и позавчера некому было их позвать. Глупо как-то, будто в ноябре, я думал, что так уже не будет…

Они поставили чайник на примус и скоро допили морковный чай за мертвым вахтером.

Полуторка, что действительно скоро приехала, шла в нужном младшему лейтенанту направлении, и его подвезли.

Он ехал по темнеющему городу в кузове – вместе с вахтером и еще какими-то людьми, земное время которых уже кончилось. Теперь они находились в вечности, которая сорок четыре тысячи лет окружала мамонта. Мертвый император со своей семьей тоже находился там, лежа глубоко под землей.

И командир батальона, к которому ехал младший лейтенант Еськов, тоже уже находился в царстве мертвых. Пока Еськов шел по замерзшему льду Невы, на их участке была танковая атака, и с тех пор верхняя часть туловища комбата лежала рядом со взорванным танком.


У мамонта было шестьдесят лет жизни и сорок четыре тысячи лет сна.
Фото PhotoXPress.ru

Все дело было еще и в том, какой был сегодня день.

Еськова спешно выписали из госпиталя потому, что фронт дышал началом очередного прорыва с той стороны, и каждый человек, который мог драться, был на счету.

В этот момент контр-адмирал Роберт Эйссен начал диктовать машинистке черновой вариант статьи «Комета» огибает Сибирь». Еськов ничего не знал о высшем офицере кригсмарине Эйссене, как не знал и о судьбах покойников, ехавших вместе с ним в кузове.

А старший лейтенант Серго Коколия осматривал вооружение своего ледокольного парохода и не знал, о чем больше тревожиться – о его слабости или о слабости обшивки.

Половина страны была занята неприятелем – впрочем, часть ее жителей не считали его неприятелем, а скорее освободителем. А некоторым и вовсе было все равно – как, например, крепкому украинскому парню Скирюку. Сначала он жил под поляками, и ему поляки не нравились, потом он жил под Советами, и Советы ему не понравились тоже. К немцам он тоже не испытывал радостных чувств – жизнь его почти не изменилась, и пока он сидел у себя в прикарпатской хате, особо не интересуясь войной.

Еськов двигался навстречу своей судьбе, еще не зная всего этого.

Пока все они были там, в одной точке пространства и времени, мертвые и живые, вместе с древним рыжим мамонтом. Они были вместе – с той только разницей, что в отличие от мамонта никто и никогда не будет разглядывать людей, что умерли сейчас и умрут позднее, через стекло музейной витрины.

А Еськов был жив, только дышал аккуратно, чтобы внутри его воздух вел себя спокойно и не давил резко на простреленные легкие.

Москва, август 1950, 55╠45’20.83’’ с.ш., 37╠37’03.48’’ в.д.

– Возьми обязательно ордена, – сказала мать. – Это добавляет авторитет. Тебе будет нужен авторитет, особенно с рабочими. Особенно с такими рабочими, что у тебя будут. У тебя в партии все рабочие будут судимыми. Обязательно.

Она несколько дней молчаливо наблюдала за тем, как собирается сын. А Еськов собирался тщательно, по списку.

Мать наблюдала за ним, и он чувствовал, как ей тяжело.

Она уже провожала его на войну, как до этого провожала отца – только вот отец не вернулся.

Мать и сама успела повоевать – два месяца она дежурила на крыше у зенитного орудия. А на третий месяц ее сбросило с крыши взрывной волной упавшей неподалеку бомбы.

Здание было невысоким, и она уцелела.

Уцелев, она вернулась обратно в школу, но скоро заметила, что глохнет на правое ухо.

Поэтому мать Еськова старалась стоять левой стороной к ученику, а правой – к окну и стене. Ученики быстро поняли, что к чему, но приняли условия игры. Они делали вид, что не знают, что мать Еськова глохнет, а она делала вид, что не догадывается об их знаниях. Один мальчик, впрочем, нарушил уговор и, встав с неслышной стороны, оттарабанил вместо ответа какую-то чепуху. За это товарищи его тут же избили за школой, и случай больше не повторялся.

И теперь мать оставалась в Москве, а сын уезжал – на Север. А «Север» было страшное слово, потому что был «Север» и был «Материк». Мать Еськова по рассказам знала, что время на Севере долго и идет не так, как в остальном государстве. Оно идет год за два, а то и год за три – потому что в это время вложена цена расставания.

И когда закрывается навигация, люди с Севера уже никуда не едут и их засасывает иное время, медленное и снежное.

И тогда наступает настоящая глухота, которую не могут восполнить телеграммы.

Был человек – и нет человека. Съел его Север, будто присыпал снегом.

Она знала, чем занимается сын, и думала, что там опасность меньше, чем на войне. Война приучила ее к разлукам и смертям, и если человек от расставаний не сходит с ума, то сердце его черствеет.

Сердце матери Еськова не успело зачерстветь – сын вернулся живой, но иногда она понимала, что прожить несколько лет в разлуке, просыпаясь посредине ночи от лишнего звука за окном, одинокой машины или лая собаки, – все равно что жить одинокой.

Ей два раза делали предложения, да только смешными и нелепыми казались ей люди, что хотели заменить убитого мужа. И она думала, что просто не успеет к ним привыкнуть.

Тогда она шла на огромную, вытянутую кишкой кухню их коммунальной квартиры и курила, смотря в черное стекло.

Главное было переждать несколько часов до того мига, когда черная тарелка репродуктора захлебнется гимном.

По этим звукам сразу просыпались несколько жильцов, жизнь текла и одиночество уходило. Когда сын возвращался с летней практики, это было терпимо. А вот несколько теплых месяцев, когда его не было в Москве, оказались самыми трудными.

Теперь он уезжал надолго, и она курила прямо в комнате, не стесняясь.

Она помнила давний рассказ знаменитого писателя-следователя, когда уезжающие на Север стоят счастливые на вокзале и надеются на лучшее. Следователю она не доверяла – что-то в нем было черное, неприятное. Наверняка он был хорошим другом и отцом, но в его рассказах было двойное дно, за которым плескалось мрачное отчаяние. Будто один из волков стал цветисто объяснять порочность овец и их предназначенность к пище.

Но образ не покидал ее – солнечный вокзал, провожающие и полярники, что уезжают куда-то. Здесь жара, горький паровозный дым, запахи вокзала, а там, далеко, среди снега и льда притаилась смерть. Так или иначе отряд недосчитается бойца, доктор с еврейской фамилией погибнет, а потом погибнут, будут расстреляны другие, и все это заключено в сцене прощания на вокзале.

Нет, она не будет провожать сына.

Но и сын всегда говорил, что не любит проводы на вокзалах – это ненужная проверка тоски на прочность.

…Несколько раз заходили люди, что хотели передать посылки своим родственникам. Среди них было несколько людей особых, которые жали на звонок нерешительно, будто тайком. Оглядываясь, они проходили в комнату сына, и по этой оглядке она сразу научилась их отличать.

Это были родственники тех, кого Север не отпускал, тех, кого прибрали, – не каторжан, не заключенных, а людей, кого там оставили после срока.

Одному врачу (две книги по хирургии, впрочем, тонкие) так и сказали (его родственница, прижав посылку к груди, теребя шпагат, вздохнула скорбно, пересказывая эти слова): «Вы оставлены здесь до особого распоряжения». А потом добавили: «До построения коммунизма». Север держал людей крепко – не тот веками обжитой край Вологды и Архангельска, Мурманска и Северодвинска, а дальний край, где уже кончился Материк.

За одной посылкой Еськов сходил сам. Несколько лет назад на восток уехал Барятинский, едва не ставший полным академиком. Какая-то странная история случилась с ним тогда в Ленинграде, и он разом пропал с горизонта. Имя его ниоткуда не вычеркивалось, он был жив, но длительная экспедиция была сомнительной и уж слишком длительной.

Барятинский написал несколько учебников по фауне плейстоцена и голоцена Восточной Сибири. Еськов учился по одному из них и оценил стиль. Будто бы он сам бродил по кладбищам древних животных, как по склону высоты после долгой атаки на пулемет.

Еськов должен был везти экспедиционное имущество и был своего рода квартирьером. Можно было отказаться, но у него был план.

Поэтому он пошел в Старомонетный переулок к старику Харченко. Он был уже у старика – правда, лет пять назад и дома, а не на службе.

Он относил старику Харченко разбитые наручные часы и не сданные в штаб две медали, оставшиеся от его сына, лейтенанта Харченко.

Сперва он сидел в приемной и разглядывал секретаршу. В белой блузке с кружевами она была похожа на дореволюционную институтку. Кружева опадали кондитерским кремом.

Россия вообще была сурова к древним родам и чужеземным пришельцам, что несли ей славу, – и об этом думал Еськов, когда шел по переулку. Он не думал о чужой секретарше – вовсе нет, он думал об одном немце – препараторе, таксидермисте, зоологе и палеонтологе. На русский манер звали его Евгением Васильевичем Пфиценмайером, а на родине величали Евгением Вильгельмом.


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


В Совете Федерации остается 30 свободных мест

В Совете Федерации остается 30 свободных мест

Дарья Гармоненко

Иван Родин

Сенаторами РФ могли бы стать или отставники, или представители СВО-элиты

0
1089
Россияне хотят мгновенного трудоустройства

Россияне хотят мгновенного трудоустройства

Анастасия Башкатова

Несмотря на дефицит кадров, в стране до сих пор есть застойная безработица

0
1299
Перед Россией маячит перспектива топливного дефицита

Перед Россией маячит перспектива топливного дефицита

Ольга Соловьева

Производство бензина в стране сократилось на 7–14%

0
1764
Обвиняемых в атаке на "Крокус" защищают несмотря на угрозы

Обвиняемых в атаке на "Крокус" защищают несмотря на угрозы

Екатерина Трифонова

Назначенные государством адвокаты попали под пропагандистскую раздачу

0
1454

Другие новости