Юлия Качалкина
Максим Лаврентьев. Поэзия и смерть.
– М.: КАЗАРОВ, 2012. – 168 с.
Поэты – во все времена индивидуалисты. Племя нервное, падкое на всякого рода лесть и каверзы, способное на трагикомический подвиг чистого искусства, доводящий их порой до самоуничтожения. Ждать от поэтов, что заметят себе подобных в среде современников, – напрасный труд. Не менее напрасный – ждать от ныне живущего поэта размышлений о поэтах ушедшей эпохи. Таких вольных исследователей, «сталкеров», по крайней мере в Москве, пересчитать можно по пальцам рук. И один из них – Максим Лаврентьев.
Вот, казалось бы, зачем живому стихотворцу писать о том, как предчувствовали смерть Веневитинов, Пушкин, Хлебников, Блок, Введенский и другие запавшие в душу классики? Ведь ни Блок, ни Введенский не смогут сочинить предисловие к будущей книге поэта, не станут протежировать его на каком-нибудь литературном конкурсе, да просто не выйдут вечером в Интернет, чтобы прислать благодарственный имейл. Современная поэтическая среда подсажена на иглу быстрого взаимного реагирования. Но в случае Лаврентьева и следа этой зависимости не ощущается, как будто он дал обет воздержания от мнений «тусовки» и держит этот обет строго, многим на зависть.
Книга Лаврентьева с бесхитростным, даже каким-то вызывающе простым названием «Поэзия и смерть» – сочинение далеко не простое. С первых страниц она, умещающаяся на ладони, прикидывается литературоведческой работой – дипломом или диссертацией, в ней мелькают кафедральные штампы «данная работа», «считаю уместным высказать», коллективно-охранное «мы истолкуем», – как будто автор, полный грез и мыслей, боится собственного живого стиля, но вот зал затих, герой вышел на подмостки, и, как только речь заходит о том, что действительно его волнует, он словно преображается. Поэт пишет о гениях прошлого легко и понятно, короткими, ясными фразами, если и цитирует выбранного для конкретной главки поэта, то без ощущения – что вот сел и выписал из собрания сочинений неловкую цитату. А цитирует, словно припоминает всегда к месту в приятном разговоре, при этом не стремясь сразить собеседника наповал собственной эрудицией (а она есть, и еще какая!). Книга «Поэзия и смерть» постепенно развертывается перед читателем, обнаруживая в себе – словно раковина – изгибы и тайные полости, в которых спрятан жемчуг рассуждений.
Сегодня быть внятным и доходчивым – на фоне современного искусства, запихивающего куриц в женскую промежность и кривляющегося в храме, – не модно. Проследить, к примеру, генезис пушкинского «Памятника» и вписать это стихотворение в круг предсмертных сочинений поэта, мысленно выбирающего между сельским и городским кладбищем в качестве последнего приюта вдохновения, – задача гораздо более скучная, чем устроить какую-нибудь яркую и броскую акцию, рассчитанную на мгновенный общественный резонанс. Но Лаврентьев последователен и не отвлекается от плана, по которому создана книга. Способность предчувствовать собственную смерть в состоянии творческого (поэтического) откровения мыслится им как одна из важнейших сверхзадач поэзии. И таким образом он возвращает поэзии ее древний ритуальный смысл.
 Вдохновение – это всегда пограничье. Того, что до могильной плиты, и того, что после. Фото Алисы Ганиевой |
Конечно, кровь с помощью хорошего стихотворения сегодня уже вряд ли остановишь, сила у слов не та, но вот по части прозрений относительно судьбы стихи еще могут и ныне сослужить службу. Ведь «Поэзия и смерть» на самом деле – это еще своего рода руководство для понимающих, своеобразный бездоказательный учебник для поэтов, в котором на примере анализа эсхатологической лирики крупнейших русских авторов XVIII–XX веков изложена, так сказать, методика предчувствования смерти, описаны и систематизированы основные приметы такого предчувствования, выведены его зыбкие законы.
Как если бы какой-нибудь поэт вдруг мог свериться с этими приметами в момент написания своего очередного произведения и тут же понять, что это не просто стих, а предсказание грядущего Конца.
Но не стоит думать, что книга Максима Лаврентьева – мрачна и готична. Смерть – дело хоть и одинокое, как завещал нам Рэй Брэдбери, но она есть, пожалуй, самое отчаянное и большое приключение для каждого живущего, а посему ожидание ее – это ожидание именно приключения, о котором никто наверняка не знает, чем оно завершится.
Финальная часть «Поэзии и смерти» написана о «наших днях» – о тех, уходу кого сам автор был свидетелем. Здесь – россыпь жадных воспоминаний об Анастасии Харитоновой и ее стихи, опубликованные в ущерб пространству книги (тем благороднее это по отношению к поэтессе, печатавшейся крайне мало и пережившей «внутреннюю трагедию художника, вынужденного находиться и творить в условиях засилья антикультуры» (цитата из Лаврентьева).
Здесь и короткий рассказ о встрече с Аллой Андреевой, вдовой автора титанической «Розы мира». Эту необычную женщину Лаврентьев ехидно сравнивает с Лилей Брик, которая – по его ощущениям, – оказавшись в схожей с Андреевой ситуации сохранения творческого наследия любимого человека, занялась извлечением прежде всего собственной пользы. Эти два типа писательских жен явно занимают поэта, но он себя как бы одергивает, не дает себе погрузиться в тему и движется дальше по избранному в заглавии книги пути.
Материал финальной части ценен еще и тем, что каждое наблюдение подкреплено здесь свидетельством личной встречи и общения автора книги и ее героев. Из этого рождается большое доверие к тем выводам, которые делает Максим, к тем гипотезам, которые строит. А доверие по отношению к искусству и, в частности, к литературе – сегодня явление еще более редкое и ценное, чем книга поэта о поэтах, призванная напомнить современной Поэзии о контексте, о необходимости внутреннего диалога и о важности культурной памяти.
