Родина творчества – будущее

Председатель Земного Шара.
Фото РИА Новости

Для истории русской литературы 2012 год знаменателен по крайней мере двумя юбилеями. Сто лет тому назад на обойной бумаге вышел скандальный сборник кубофутуристов «Пощечина общественному вкусу», уже явно обозначивший приход в нашу словесность новых имен и нового большого стиля.

Половину объема в сборнике составляли произведения Велимира Хлебникова (1885–1922). Там были напечатаны его знаменитые «Кузнечик» и «Бобэоби», а также менее теперь известные поэмы «И и Э», «Памятник», «Змей поезда», драма «Девий бог».

Кстати сказать, к футуристам Хлебников себя никогда не причислял, предпочитая называть основанное им течение «будетлянством».

Показателен следующий случай: в 1914 году в Петербург приехал основатель итальянского футуризма Филиппо-Томмазо Маринетти, Хлебников не только демонстративно отстранился от общения с идеологом, но и на вечере Маринетти в зале Калашниковой биржи стал раздавать присутствующим листовку следующего содержания:

«Сегодня иные туземцы и итальянский поселок на Неве из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, они склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы.

Люди, не желающие хомута на шее, будут, как и в позорные дни Верхарна и Макса Линдера, спокойными созерцателями темного подвига.

Люди воли остались в стороне. Они помнят закон гостеприимства, но лук их натянут, а чело гневается. Чужеземец, помни страну, куда ты пришел.

Кружева холопства на баранах гостеприимства».

Характерно, что не знавший русского языка Маринетти, которому все же прочитали какие-то стихи Хлебникова, отметил не их новаторство, а их архаику.

Возможно, мстительный итальянец просто попал пальцем в небо, но и действительно хлебниковское словоновшество уходит глубоко в корневую систему русского языка.

«Жарбог! Жарбог!

Я в тебя грезитвой мечу,

Дола славный стаедей,

О, взметни ты мне

навстречу

Стаю вольных жарирей.

Жарбог! Жарбог!

Волю видеть огнезарную

Стаю легких жарирей,

Дабы радугой стожарною

Вспыхнул морок наших дней».

В глуши умирать неудобно. Сергей Иванов. В дороге. Смерть переселенца. 1889. ГТГ, Москва.

Вскоре морок и вправду вспыхнул. Войной и революцией. Последняя была предсказана Хлебниковым дважды: в таблице «Взор на 1917», завершающей «Пощечину», а за несколько месяцев до того – в изданной летом 1912 года в Харькове брошюре «Учитель и ученик», где будетлянин задавался прозрачным вопросом: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?»

Ну а потом были «Доски судьбы» с математическими расчетами будущего, к слову, до сих пор целиком не опубликованные.

Кстати, о своей смерти он тоже обмолвился как-то, гуляя с художником и другом Петром Митуричем по красной Москве: «Люди моей задачи умирают тридцати семи лет». Велимир Хлебников умер, когда ему шел тридцать седьмой год, 28 июня 1922 года, ровно 90 лет назад.

Митурич повез его из голодающей столицы в деревню Санталово Псковской губернии, где Хлебников, объездивший и прошедший пешком Иран, Кавказ и пол-России, перенесший малярию и тиф, неожиданно умер.

То есть умирал он, конечно, медленно, болел почти весь июнь. Но выбраться из глуши и доставить его к хорошим врачам было практически невозможно.

Вот что вспоминал Митурич:

«Днем Н.К. приносит черничную настойку на самогоне. Я наливаю не больше одной рюмки в фаянсовый чайник, из которого Велимиру удобнее пить лежа. (Он продолжал себя самостоятельно поить.)

Когда я предложил ему настойку, у него радостно засветились глаза, и он жадно выпил. «Очень вкусно…» – произнес благодарно.

Он заметил после испития вина: «Я знал, что у меня дольше всего продержатся ум и сердце». В этой фразе я слышал полную ясность сознания, сознания своего конца.

Потом он меня спросил: «Вы коммунист?» Я ответил: «Беспартийный».

К вечеру Велимир, казалось, уснул. Ночью я прислушивался к его дыханию – оно было ровное и не напряженное, кризис опухоли миновал.

На могиле Хлебникова – похожий идол. Только каменный. Николай Рерих. Идолы. 1901. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Рано утром его навещала Фопка и будто бы спросила: «Трудно тебе умирать?» (она всем говорила «ты») и будто бы он ответил ей: «Да».

Когда утром я пришел к нему, то Велимир уже потерял сознание. Я взял бумагу и тушь и сделал рисунок с него, желая хоть что-нибудь запечатлеть. Правая рука у него непрерывно трепетала, тогда как левая была парализована.

Ровное короткое дыхание с тихим стоном, и через большие промежутки времени полный вздох. Сердце выдерживало дольше сознания. В таком состоянии Велимир находился сутки и наутро в 9 часов перестал дышать».

Хлебникова похоронили «без попа» у деревни Ручьи, между сосной и елью, причем гроб с надписью «Председателю Земного Шара» перетащили через ограду, потому что священник ни за что не позволял вносить неотпетого мертвеца в ворота погоста.

Позже, племянник поэта Май Митурич-Хлебников уже в 50-е годы организует перенос останков на Новодевичье кладбище, а еще позже на тамошней могиле установят подлинного языческого идола – каменную бабу, о которой будетлянин писал в одноименной поэме.

«Стоит с улыбкою

недвижной,

Забытая неведомым отцом,

И на груди ее булыжной

Блестит роса серебряным

сосцом».

Ниже в той же поэме есть известные хлебниковские строки, ставшие его поэтическим и жизненным кредо:

«Мне много ль надо?

Коврига хлеба

И капля молока,

Да это небо,

Да эти облака!»

Вообще настоящая слава хлебниковской поэзии – еще впереди, где, по его словам, находится «родина творчества – будущее».

Туда мы сейчас и движемся.