Александр Люсый. Поэтика предвосхищения: Россия сквозь призму литературы, литература сквозь призму культурологии: Теоретическая комедия.
– М.: Товарищество научных изданий КМК, 2011. – 570 с.
По берегу Москвы-реки
На картине Иеронима Босха я вижу его, хромающего, спотыкающегося, убогого, как Федор Достоевский на эшафоте в белом колпаке. Из картины в картину переходит эта тень, не связанная с живым Александром Люсым, а лишь отдаленно напоминающая о нем. Потому что я пишу эти строки через 500 лет после выхода этой сюрреалистической, супрематической, как авангардные всклики Казимира Малевича, книги непревзойденного в своей оригинальности Александра Люсого, с которым я был знаком в те далекие годы, 500 лет назад, и еще ходил в «Книжное обозрение» на Сущевском Валу. Сущевский Вал осуществляется в буквы, которые ловко ловит сачком, как бабочек, Александр Люсый. Он бесшумно ступает за Башмачкиным в холодном пространстве Гоголя, от Казанского собора видит мир как чеховский сад и упаковывает художественные образы в смысловые кластеры, констатируя идентичность треугольных звуков и разбитого зеркала. Карнавализация Михаила Бахтина нашла реальное воплощение в трудах оригинального филолога Александра Люсого, соединяющего изысканные литературоведческие работы с художественным преображением мира. Он сразу говорит, что дело литературы – не отражение жизни, а предвосхищение-предупреждение будущего.
Александр Люсый пишет о том, что жизнь идет не сама по себе, а по написанному писателем тексту. Настоящее художественное произведение появляется на свет благодаря мастерству писателя, абсолютно отошедшего от жизни, которая не отформована, как формуется литературное произведение. Жизнь идет сплошным густым потоком, без начала и конца, хотя и концы, и начала там мелькают, как снежинки во время метели, но общий поток никогда не умолкает со времен зарождения жизни по воле писателя (Бога).
Систематизировать этот поток пытался еще Данте, по следам которого Солженицын самые легкие муки системы поместил в круг первый. Мелкие люди всегда говорят, что без них мир (страна, народ, производство и т.д.) остановится. Поэтому все их умение заключается в укреплении своего положения на занимаемой должности до гробового входа. Большие люди выходят из системы и творят свободно. Мелкие исчезают бесследно. Большие составляют текст истории, то есть живут вечно. Александр Люсый неустанно повторяет, что всё во власти смысла. Который диктует разум. Писателя. В Писании. И вне его.
Текст Александра Люсого пробегает по берегу Москвы-реки в самом широком месте, напоминающем морской залив, по дальней поверхности которого, кажется, скользит вся зубчатая Москва, с до сих пор краснозвездным Кремлем, с высотным домом, почти готическим собором на Котельнической набережной, с новыми небоскребами на Пресне, и перелетает на ту сторону синей от неба Москвы-реки в Коломенское к белым в зелени сирени беседкам, откуда открывается живописный вид на Николо-Перервинский монастырь с голубо-купольным собором Иверской иконы Божией матери.
Юрий Кувалдин
 Черная дыра семиотического удовольствия. Рисунок Николая Эстиса |
Опыты критического оптимизма
Любопытно название – что-то через призму чего-то и еще раз – через призму чего-то. Возникает вопрос: не слишком ли сильное искажение? Россия – главная точка приложения, это понятно. Но что значит предотвращение? Предотвращение – И ПРЕДВОСХИЩЕНИЕ – чего? Как стало известно из предисловия, Александр Люсый книжку сначала назвал «Литературный небоскреб». Тоже вполне подходяще – здесь аллюзии и на Вавилонскую башню, и на Белый дом, расстреливаемый из танков, и на два несчастных здания-близнеца, и на Башню Вячеслава Иванова… И все же хорошо, что осталось через «предотвращение» – «предвосхищение», более тонко и концептуально.
«Черная дыра семиотического удовольствия!» Видимо, в этом суть, ибо автор действительно получает удовольствие, разбираясь в хитросплетении мыслей игруна Михаила Эпштейна и хранителя Синявского; упоминаются, так как вовремя и недурно что-то сказали о постмодернизме, Виктор Ерофеев, Владимир Сорокин, Кирилл Воробьев (Баян Ширянов), Илья Кабаков, Михаил Бахтин, Менгли-Гирей и американский философ Георгий Киселев, Сергей Хоружий, Михаил Рыклин, Вальтер Беньямин, Варлам Шаламов, Александр Солженицын, Сергей Фудель и выставка «Диалоги в пространстве культуры» в ГМИИ имени А.С.Пушкина, поэт Николай Бурашников, Владимир Соловьев и Василий Розанов, Алексей Лосев, Виталий Кальпиди, Владимир Маяковский, Сергей Земляной, Лев Шестов, Вячеслав Иванов, Фридрих Ницше, Жан Бодрийар, некий Абрам Балашов, искромсавший картину Ильи Репина «Иоанн Грозный и сын его Иван», Иван Шмелев, философ, неомарксист-лаканист Славой Жижек.
Юнна Мориц, Венедикт Ерофеев, проза Людмилы Коль, Маргарет Митчелл, «Голая пионерка» Николая Кононова, «Голубое сало» Владимира Сорокина или «Мифогенная любовь каст» Ануфриева и Пепперштейна, Сергей Зимовец с книгой «Молчание Герасима», Ирина Быховская, Олег Кулик, Анатолий Ливри, поэт Алексей Парщиков, Освальд Шпенглер, Годар и Андрей Тарковский, Александр Проханов, Сергей Булгаков и т.д. и т.д.
И все же: искажается видение или нет? Когда речь заходит о конце философии, литературы и проч., то всегда хочется с культурологическим оптимизмом сказать – ну раз все умерли, то тут место для меня, культуролога. Так и видится этакий Рэмбо-культуролог на развалинах постмодернизма. Стало быть, нашел свою нишу.
Да и бог с ней, с нишей. Самая проникновенная идея автора – «Стихия слова – будущее. Если я захочу воплотить в слове то, что я пережил во всей полноте, – это будет только слабым напоминанием прошедшего. Но если я воплощаю в слове то, что живет во мне как предчувствие, как возможность, то слово само становится действительностью трепещущей и ослепительной».
Концептуальная книга Люсого искрится юмором (правда, как представляется, временами черным), как и сам автор, а его мысль трепещет и переливается всеми цветами радуги, и это хорошо.
Анна Рылева
Василий Матвеев 
