Амнезия авторства

Михаил Свищев понял, что слова попадают в мишени быстрее пуль.
Фото Игоря Кушельмана

Случается, поэты бросают литературу и с головой погружаются в дела житейские. Для одних это действительно «конец», а для других состояние, похожее на анабиоз. Первая книга Михаила Свищева вышла через 10 лет после написания большинства стихотворений, ее составивших. О постижении автором самого себя и о готовящемся к печати сборнике «Две сплошных» с поэтом Михаилом СВИЩЕВЫМ побеседовал Игорь ДУАРДОВИЧ.

– Михаил, окончив Литинститут, вы бросили писать стихи. Сейчас видно, что это был долгий перерыв. Можно ли сказать, что вы принесли время в жертву?

– После выхода «Последнего экземпляра» это стало предметом слухов. Кто-то утверждал, что я уходил в бизнес, кто-то – что пожертвовал творчеством ради семьи, а иные винили во всем алкоголь. Причем не его пагубные последствия, а тот хронологический факт, что восемь лет молчания совпали с действием моего личного сухого закона. На самом деле все эти годы у меня – как у поэта – просто не было повода выпить. Помните поговорку «голодного пост – что пьяного молитва»? Нельзя принести в жертву то, чем не можешь распоряжаться. Когда приходит знаменитая «блоковская тишина», ее и вправду отчетливо слышно. Слова лишаются звуков, как выгоревшая фотография – красок и особенно полутеней. Контрасты по-прежнему цепляют, но без плавных переходов. Джоконда начинает смахивать на Чеширского кота. Оправдываясь перед другом за отсутствие «новых», похвастался, что в голове вертится несколько сотен строк, «но все они – из разных стихотворений». Я не то чтобы не писал – я пробовал, и у меня не получалось. А потом перестало получаться пробовать.

– И это нисколько не пугало?

– Я всегда писал редко. Пять лет литстуденчества ознаменовались двумя десятками стихов – специально потом подсчитал. По стиху в квартал, если усреднять. А ведь когда у здорового человека пульс пол-удара в минуту, даже самый опытный доктор не сразу возьмется констатировать смерть. Это похоже на любовь. Или на похмелье после творческого вечера. Когда помнишь, что происходило что-то важное, но не можешь вспомнить, чем оно было важно. И совсем не рвешься повторить. Наверное, здесь уместно говорить об амнезии. В эпоху бразильских сериалов, где героини теряют память чаще, чем беременеют, у меня возник сюжет рассказа. Представьте поэта, который в результате автокатастрофы лишился воспоминаний о своих произведениях. Разве не прекрасно читать собственные стихи «в первый раз»? Вот и мне так казалось. До тех пор, пока я не стал героем этого рассказа. Нет, свои тексты, в отличие даже от любимых чужих, я помнил наизусть. Амнезия коснулась авторства. Если забываешь, как делать стихи, теряется связь между тобой и сделанным. И через пару лет смотришь на свои, как на чужие.

– Очевидно, нечто воскресило в вас автора, как глоток живой воды. Расскажите, как стали появляться новые стихи?

– Живой водой можно утолить жажду. А воскрешают литературных героев, как следует из сказок, коктейлем из живой и мертвой воды. Настал день, когда в моем распоряжении оказались обе. Мертвая – это разочарование в счастливой жизни без стихов. Когда-то мой первый учитель – руководитель лито «Москворечье» Олег Новопокровский – сказал: «Рано или поздно ты поймешь, что кроме стихов, ничем больше в этой жизни тебе заниматься не хочется. И лучше, чтобы это не случилось слишком поздно». Я понял это спустя год после его похорон. Понял, что семья и карьера не оправдывают моего существования. Как не оправдывает его коллекционирование оружия, увлечение стрельбой и кино. Появилось ощущение пустоты на ровном месте, заполненном трудом и отдыхом. А живой водой стали прежние стихи. Они снова зазвучали в голове, но только спустя время я по-настоящему ощутил их своими. А поскольку образовавшуюся в жизни пустоту требовалось чем-то заполнить, я задумался о книжке. Смущало одно – не будет ли она похожа на мемуары, которые издавать не хотелось. И тогда появились верлибры – первые тексты за восемь лет. В «Последнем экземпляре» я отвел им отдельный раздел – видимо, чувствовал, что это не совсем мое. Но именно верлибры вернули меня со скамейки запасных. А потом снова пришла рифма – «Любовь» и «Светомузыка» позволили мне считать первую книгу действительно своей, а не того юноши, которому на первом курсе Лита посчастливилось написать «Монгольское танго».

– Каково ваше привычное отношение к только что написанному?

– Точнее всего сформулировал ответ на этот болезненный вопрос мой друг, поэт и бард Александр Нечаев. Он сказал, что только что написанное стихотворение удобнее рассматривать как единственное, представить себе, что больше ты ничего не написал и не напишешь, и тебя будут судить только по этим строчкам.

– Ваши новые стихи отличаются от прошлых. Строка короче, меланхоличный тон сменили энергичные, направленные лирические жесты. Восприятие предметности бытия стало более чувственным. Насколько изменился ваш лирический герой?

– Чем «старые» отличаются от «новых»? Где проходит водораздел и как он выглядит? Сначала казалось, что его нет. Что я продолжил писать с того места, где остановился восемь лет назад. Казалось до того момента, пока не появились «Скрипач», «Внаем», «Пятый элемент», «Бонни & Клайд». Да, строка укоротилась, лирические жесты стали раскованней, рискованней, а порой и развязней. Предметность стала чувственней, а чувственность – предметней. Но предметы изнашиваются медленнее, чем называющие их слова. Помните, у Бродского в «Горбунове и Горчакове» герои-пациенты в числе прочих «джондонновских» тем обсуждают, как слова поглощают предметы? Там намечаются два полюса – вечность как пример единственного предмета, «недоеденного» словом, и любовь – как пример наоборот. Однако предметы тоже могут называть слова. И самым предметным в этом смысле словом, вопреки Горчакову, для меня является «любовь». Потому что такого количества предметов, пригодных для ее «называния», нет в активе ни у какого другого слова.

– В прошлом, придерживаясь пути поэтов-метафизиков, вы, по словам одного критика, хорошо усвоили уроки Бродского – остроумие, чувство божественного в предметном, длинные смысловые ряды, медитацию, насыщенные звучание и образность. Что изменилось теперь?

– Уроки Бродского традиционно преподаются пакетом – от метафизического цинизма до оголенной лирики, от Кантемира до Джона Донна. Тут нашим современникам жаловаться не на что, недаром по количеству подражателей он перегнал, наверное, всех. Сразу получаешь поэтику «под ключ», охватывающую почти все известные области и интонации. Все уже прочитано и переварено, главное попасть в мотив, и будет так же глубоко и веско. Но усваивать нужно только то, что потом может пригодиться лично тебе, остальное необходимо отторгнуть. По той же причине, по которой охотники не едят печень белого медведя – там слишком много витамина А. Медведь питается почти одной рыбой и аккумулирует полученный витамин в печени без вреда для себя. Но если такую печень съест человек, гипервитаминоз неизбежен. Подражатели Бродскому – яркий пример. Думаю, свой гипервитаминоз я прошел на первом курсе и получил витамин роста, без которого не было бы «Последнего экземпляра» и «Двух сплошных». Это название моей еще не вышедшей книги, которую будет отличать драматизм, звучание, образность. Изменились зрение и слух, вкус и чувство юмора.

– Почему именно «Две сплошных»?

– Это очень просто и очень много. Здесь и абсолютный запрет, и возможность нарушения, черная и белая полосы жизни и две жизни влюбленных, разделение и параллельность, бесконечность и даже... тест на беременность.

– Что вы скажете о новом сборнике?

– Если в стихах «Последнего экземпляра» я чувствовал необходимость доказывать (прежде всего себе), что это действительно стихи, то сейчас этот вопрос не стоит в принципе. Во-первых, я увидел совсем иные принципы разделения «на стихи» и «на не стихи», во-вторых, возможности поэзии стали занимать меня больше, чем поиски доказательств, что она – это в самом деле она. Появилось недоверие к слишком поэтичным фонетике и лексике – всему тому, что ранее служило этими самыми доказательствами. Возник интерес к повседневной речи, ее мелодике – вплоть до того, чтобы писать так, чтобы не сразу было понятно, в рифму или не в рифму. Появилась масса вещей и понятий: птицы и мобильные телефоны, назидательные нотки и сентиментальная эротика, запах и вкус, школа и санки – все то, без чего ранее мой лирический герой мог свободно обойтись.

– Как бы вы определили долю любовной лирики в современной поэзии?

– При словосочетании «любовная лирика» меня охватывает оторопь – какой минимум любовной темы должен быть в стихотворении, чтобы оно могло позиционироваться иначе – скажем, как лирика гражданская или городская? Если найти строчки, где о любви ни слова, то скорее всего они окажутся взятыми из зарифмованной инструкции по эксплуатации электробытовых приборов. Просто извечный спор физиков и лириков середины прошлого века перенесся в спальню, причем очень причудливо. Для кого-то любовная тема стала табуированной в плане малейшего намека на известную «предметность», а для кого-то превратилась в эротическое шоу. При этом каждая сторона с упорством Кая из известного анекдота считает, что только из имеющихся в ее распоряжении ледяных буковок и можно сложить слово «любовь». И никто не хочет видеть, что буковок порой не больше трех, в жизни они мало употребимы, и если из них что и сложится, то некое непотребство. Но если буковок не хватает, можно пополнить типографскую кассу. Пополнить, как пополняет жизнь, как пополняет себя язык, за счет любых предметов на границах темы. Здесь пойдет все – и пейзаж, и газетная заметка, и записки на манжетах, и сами манжеты, споротые с рукава, на котором пять минут назад болтался повешенный. Понятие большое, а пригодных для отражения слов не больше, чем точных рифм. И поэтому сегодня «любовь-кровь» начинает вытесняться «любовью-морковью». Именно так любовная лирика становится предметнее.

– Настоящий поэт – гуманист?

– Если говорить о системе ценностей – то, конечно, да. Человеку интереснее всего человек. А поэзия и есть самая высшая форма существования человека, не только описывающая это существование, но сама им и являющаяся. Более того, я уверен, что стихи как литературная форма и жанр есть лишь ипостась поэзии, может быть, самая явная, но далеко не главная. С позиции гуманиста поэзией должна быть вся жизнь. И стихи здесь скорее навигационный инструмент, позволяющий если не сбиваться с этого ориентира, то хотя бы помнить о том, что он есть.

– Что такое смерть в вашем представлении?

– Думал с раннего детства. Взгляды менялись, и не только с возрастом. Сейчас полагаю, что ее просто нет. Но если мое мнение снова переменится, возможно, промолчу, чтобы вас не разочаровывать.

– Однажды Лорку спросили, зачем он пишет стихи. Он сказал: «Чтобы меня любили». Михаил, а зачем вы пишете?

– Я не готов ни опровергнуть ответ Лорки, ни подписаться под ним. И даже не потому, что первое было бы ложью, а второе – плагиатом. Просто в процессе написания стихов помимо того, в чем он признался, я чувствую принужденность. А там, где есть принужденность, сводить все к любви опрометчиво. Вполне возможно, что я пишу стихи потому, что уверился – больше ничего важного я делать не умею. А раз делать все равно что-то нужно, лучше делать то единственное, в чем не разочаровался.