Ветер

Когда-нибудь и нас заберут в такое место...
Фото Владимира Захарина

Я выхожу из дому, и глаза сразу слезятся.

Я долго тру глаза кулаком, хотя знаю, что не поможет.

С моей прабабушкой было то же самое.

Она каждое утро выходила во двор. И если погода была ветреная – чуть ли не полчаса терла глаза руками, не выпуская метлу из-под мышки.

Она не была дворником (или «дворничихой», как говорят в моем городе) – она боялась, что за ней придет ОН (как она его называла) и навсегда заберет ее от всего такого понятного и привычного.

Куда-то в очень другое.

Поэтому прабабушка после завтрака выходила с метлой отгонять несуществующего врага. Отгонять от себя и от всех нас заодно.

Не знаю, насколько эффективной была ее гражданская оборона, но все же польза от этого была – она на целый день покидала квартиру, и в нашем доме появлялся хоть один свободный угол.

Правда, иногда соседские пацаны (под настроение) выдавали мне пару затрещин в наказание за сумасшедшую бабку. Вдобавок могли кинуть камнем или обозвать придурком.

В такие моменты я сразу же бежал домой, чтобы забиться в угол между диваном и радиатором отопления.

Но все равно – я каждый день продолжал выносить еду прабабушке на улицу. И держал ее метлу, пока она жевала бутерброды вставной челюстью. Эту челюсть я ей тоже выносил – обычно зубы лежали в стакане с водой на холодильнике.

Мама делала для прабабушки бутерброды из черного хлеба, горчицы и зельца. От них пахло луком и чесноком. Она заворачивала их в газету и укладывала поверх свертка прабабушкину челюсть. На газете оставалось полукруглое мокрое пятно.

Старшего брата пацаны не трогали. Потому что он обычно кусался и громко кричал в ответ на их нападки.

– Ничего, придурок, вырастешь и тоже научишься драться, – успокаивал он меня, – или я тебя научу.

Я кивал в ответ, хотя не считал, что его истерики – это и есть умение драться.

От брата мне тоже доставалось – но он не бил меня, а всего лишь противно и неожиданно щипал. Я ревел от обиды.

Однажды он хотел накормить прабабку лягушками, подменив бутерброды. Но из врожденной лени он поручил все задания по этому прожекту мне:

Сходить на ручей за лягушками.

Разделать их.

Приготовить.

Подменить бутерброды.

Я как мог отлынивал, сдерживая слезы от щипков.

Наконец брату надоели мои отговорки, и он сам сходил к ручью. Из мести не взяв меня с собой. Через час он принес огромную бурую квакшу. Потом попытался убить ее в кустах за домом. Квакша вся вывалялась в пыли, стала противной и глядела непонимающими глазами. В итоге брат выкинул ее в лужу и отменил проект «Французская прабабка». Когда все страсти улеглись, я решил спасти квакшу – отнести ее назад к ручью. Но не смог найти.

Думаю, что это ее высохший трупик я нашел осенью того же года, когда мы собирали листья в кучу для сжигания. Мы с братом ее похоронили. И оба вспомнили кожу лягушки из народной сказки про царевну. В тот день выдались первые заморозки и рыть яму пластмассовым совком было тяжело. До сих пор помню, как мы, запыхавшись, жадно вдыхали вкусный осенний воздух. Но сейчас на морозном воздухе я лишь тру глаза кулаками, а глаза только больше краснеют.

Я вспоминаю, как в детстве доводил себя до исступления, склеивая модели самолетов из мелких деталей. От тонкости и тщательности работы я высовывал язык и сильно щурился. Но излишняя старательность играла со мной злую шутку – руки затекали, начинали дрожать и переставали слушаться.

Вдобавок ко всему обязательно появлялся брат и начинал меня передразнивать. Я бежал жаловаться отцу. Но отец просто трепал нас обоих по волосам, смеялся и говорил, что он нас очень любит.

Он был мудрым человеком. И очень не хотел уходить. Думаю, что он просто боялся чего-то. Нет, он не был трусом. И если бы знал, ЧТО есть ТАМ, куда он уходит, то наверняка бы не боялся.

Не знаю, рассказывал мой брат соседским мальчишкам историю про жабу для бабушки или нет, но слухи о том, что наша прабабушка – ведьма, питающаяся ТОЛЬКО лягушками, еще долго будоражили всех детей в округе. Какой-то мальчик даже рассказывал, что сам лично лазил на березу под окном ведьмы смотреть в бинокль, как она ест лягушек. И подтверждал: да, мол, питается исключительно лягушками. Вареными, пареными, жареными и сушеными. Вся, мол, кухня в лягушках.

Это была наглая ложь. Но опровергнуть ее было невозможно. Даже отсутствие берез под нашими окнами не было контраргументом. Под нашими окнами рос лишь тополь, на который было не так просто взобраться. Он был слишком широк в обхвате. Тем не менее мы с братом решили его срубить. Я думал, что мы уничтожаем факты и улики, чтобы опровергнуть рассказ какого-то врунишки. Но брат пояснил:

– Представь, сколько вокруг желающих залезть на дерево и ТОЖЕ подсмотреть за нашей прабабушкой. А нет дерева – некуда залазить.

Я в очередной раз поразился мудрости брата и принялся пилить огромный тополь.

Через несколько минут узкое ножовочное полотно сломалось, и мы решили отложить операцию до лучших времен. За испорченный инвентарь я получил ощутимый щипок от брата, но не заплакал. Суровый труд закаляет характер. А моя небольшая царапина – надпил на коре – так и осталась едва заметным шрамом на могучем дереве.

Все окружающие всегда говорили нам, что мы очень необычные дети и поэтому играть и обучаться должны в спецместах и по спецпрограммам. Это было очень обидно. Тем более что мы, как и все, хотели быть космонавтами. Или хотя бы потерять девственность. Но повзрослели мы совершенно иначе. Сначала ушла прабабушка, оставив на память о себе лишь метлу да вставные зубы. Зубы с холодильника перекочевали на шкаф, в коробку из-под леденцов.

Иногда мы с братом доставали эти вставные челюсти, чтобы поиграть в привидений.

Затем отец сказал нам всем, что тоже боится. Что скоро могут прийти и забрать и его тоже.

– Забрать туда же, куда ушла прабабушка? – спросил мой старший брат.

– Не знаю, – честно ответил отец, – не знаю, можно ли так говорить, что туда же.

Я сразу понял, к чему он ведет: отец наверняка хочет достать метлу и занять оборону. Но не решается – гордость не позволяет ему стать посмешищем для окружающих. Он задумчиво вздохнул, а мама пошла на кухню делать бутерброды с зельцем.

Мудрая женщина знала все наперед. Отец еще раз вздохнул, встал и решительно пошел к кладовке. Где, словно ржавое ружье, стояла прабабушкина метелка. Мужественный человек, готовый ради счастья своих близких на все. Я очень горжусь им.

Когда мы с братом остались одни, нам показалось, что мы наконец-то свободны. И что метлу можно сжечь. Сначала мы похоронили челюсть с теми же почестями, что и лягушку. Затем выкинули весь оставшийся зельц из холодильника. Мы скормили его дворовым кошкам. А соседи опять шушукались и крутили у виска у нас за спиной.

Настала очередь метлы. Ей мы придумали особую церемонию – сожжение. Когда к ритуалу было все готово, мы с братом решили передохнуть на дорожку. И сели выпить чаю. В квартире стало неожиданно тихо – лишь шелестел огонь под чайником.

Брат вдруг сказал:

– Теперь у нас никого нет – мы стали полностью взрослыми.

Я опять все понял. И принялся готовить бутерброды.

Зельца не было. Я взял сало. Брат одобрительно кивнул:

– Да, зельц мне уже надоел.

Я любил смотреть на брата из окна. Стройный, молодой, стоит, не шелохнется посредине двора, метла – на изготовке. И ничто не может отвлечь его или вывести из себя. Ни насмешки прохожих, ни плевки мальчишек.

Скала. Наш оплот.

Я понимаю, что выгляжу куда комичнее с моими вечно текущими глазами.