Юнкерский поэт

Вероятно, в школе юнкеров Лермонтов приучился к едким шуткам в адрес товарищей.
Петр Заболоцкий. Портрет поэта Михаила Юрьевича Лермонтова. 1837. Государственная Третьяковская галерея

Один из самых радикальных литературных критиков из разночинцев Зайцев, стремясь унизить Михаила Лермонтова, уменьшить его значимость в русской поэзии, в журнале «Русское слово» (1862, № 9) назвал его просто «юнкерским поэтом». Конечно же, сводить глубину лермонтовской поэзии, его абсолютно реальные и одновременно мистические возвышенные образы к «юнкерской поэзии» глупо и непрофессионально. Иное дело, поговорить о юнкерском периоде в жизни Михаила Лермонтова. Ибо были же и на самом деле те злополучные ужасные два года, с 1832 по 1834 год, когда он учился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.

После неудачи с Московским университетом обиженный Михаил Лермонтов решил продолжить обучение в Петербургском университете. Поддержала его и бабушка. Получив свидетельство о пребывании в Московском университете с 1 сентября 1830 года, летом 1832 года Лермонтов опять же вместе с бабушкой поехали в Петербург, где остановились в квартире на Мойке. Но в Петербурге отказались засчитать ему два московских года обучения и предложили вновь поступать на первый курс. Да еще и срок обучения увеличился с трех до четырех лет. Да тут еще и несколько друзей его, включая Алексея Столыпина (Монго) и Николая Юрьева, соседа по пензенскому имению Михаила Мартынова (брата будущего убийцы), решили поступать в юнкерскую школу. Не будем забывать и о юности поэта. О чем мечтать русскому юноше после победы над Наполеоном? О воинской славе. Мечтал, правда, и о литературном поприще и вдруг все же решился стать военным. Подумаешь, всего два года учебы. Ну а о том, что за учебой последует и вся жизнь – воинская, служивая, отнюдь не литературная, – думать не хотелось. Бабушка что-нибудь придумает. Он писал близкому и доверенному другу Марье Лопухиной: «Не могу представить себе, какое действие произведет на вас моя великая новость: до сих пор я жил для поприща литературного, принес столько жертв своему неблагодарному идолу, и вот теперь я – воин. Быть может, тут есть особая воля Провидения: быть может, этот путь всех короче; и если он не ведет к моей первой цели, может быть, по нему дойду до последней цели всего существующего: ведь лучше умереть с свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения…»

Хотя Елизавета Алексеевна и слышать не хотела о военной карьере внука, она вынуждена была смириться с его решением. Как-то бабушка приехала к командиру внука, полковнику Гельмерсену, с просьбой отпустить на время больного Лермонтова домой. Полковник, как последний аргумент в противостоянии со знатной и властной барыней, сказал: «Что же вы сделаете, если внук ваш захворает во время войны?» «А ты думаешь, что я его так и отпущу в военное время?» – был ответ Арсеньевой. Впрочем, Лермонтов и сам жалел позже об этих двух «злополучных» годах обучения. Он до этого поступления весь был поглощен поэзией и любовью, что часто и сливалось для него в нечто единое. И вдруг казарма и отречение от литературы, ибо в Школе гвардейских юнкеров запрещалось читать художественную литературу. Да и среда была совсем другая, чем в пансионе или в Московском университете. Его поступок был не понят многими родственниками и друзьями. Пишет ему из Москвы Алексей Лопухин: «Надо было слышать, как тебя бранили и даже бранят за переход в военную службу…» Не случайно в письмах к родным и друзьям он оправдывался не столько перед ними, сколько перед собой. Он пишет Александре Верещагиной: «Теперь, конечно, вы уже знаете, что я поступаю в Школу гвардейских юнкеров… Если бы вы могли представить себе все горе, которое я испытываю, вы бы пожалели меня. Не браните же более, а утешьте меня, если обладаете сердцем…» Горюет, а в юнкерскую школу идет добровольно. Это спустя год после учебы, сполна познав муштру, он напишет в 1833 году свою «Юнкерскую молитву»:

Царю небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня.
От маршировки
Меня избавь,
В парадировк
Меня не ставь.
Пускай в манеже
Алехин глас
Как можно реже
Тревожит нас.
Еще моленье
Прошу принять –
В то воскресенье
Дай разрешенье
Мне опоздать.
Я, царь всевышний,
Хорош уж тем,
Что просьбой лишней
Не надоем.

Пожалуй, это единственное, пусть и шутливое, но полное отчаяния и неприятия своей реальной жизни стихотворение Лермонтова юнкерской поры, написанное в первый период учебы. Позже поэт сумел перебороть отчаяние и бросился в другую крайность – стал сочинять карикатурные, шаржированные и крайне скабрезные поэмы, воспевая вполне реальные эротические похождения младых юнкеров.

Лермонтов был зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк на правах вольноопределяющегося унтер-офицера. Юнкерская школа прославилась на века тем, что в ней учился Михаил Юрьевич Лермонтов. Ныне Петергоф гордится, что там в летних лагерях школы юнкеров жил великий русский поэт. Скорее, как ни странно, в Московском университете мы не найдем никаких памятных знаков, посвященных гению. Хотя, если считать вместе с пансионатом при университете, в его стенах поэт провел целых четыре года. Павел Висковатов пишет о московском периоде поэта, сравнивая его с обучением в юнкерской школе, в своей первой биографии поэта: «Здесь впервые развернулся талант Лермонтова и положено основание всем лучшим его произведениям… Перед этим временем честного развития мысли поэта, ничего не значат два года пребывания его в Школе подпрапорщиков. Печально, как увидим далее, отразились на Лермонтове эти два года. Прервали они нить развития лучших сторон в нем, сказавшихся во время пребывания в Московском университете…»

Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, учрежденная в мае 1823 года, ко времени учебы Михаила Лермонтова была в ведении великого князя Михаила Павловича. Дело не столько в том, плохие или хорошие офицеры ею командовали: барон Шлиппенбах, командир роты Гельмерсен и т.д. В такой закрытой военной школе нечего было делать вольным поэтам. Незадолго до поступления в школу Лермонтов написал свое знаменитое стихотворение «Белеет парус одинокий», манифест своего первого поэтического периода. Мятежный поэт сам напрашивался на бурю и… получил закрытую военную казарму. В университете поэт вел себя независимо и непринужденно, в школе юнкеров он постарался стать как все. А какими бывают все юноши в 18 лет? Дабы не сломаться от муштры и единообразия, юноши уходят в разгул, не столько реальный, сколько воображаемый. И вот свободолюбивый романтик, дабы показать первенство и в казарме, начинает делать все, чтобы заслужить репутацию лихого гусара. Показывать свою силу, мчаться на коне, учинять более чем шаловливые проделки. Если откровенно, мы видим в школе юнкеров совсем другого юношу. Может быть, в школе юнкеров и приучил себя Лермонтов к едким шуткам в адрес товарищей. Впрочем, так же шутил он и над самим собой. Но примитивные его коллеги шуток не воспринимали. Ни в школе юнкеров, ни позже. Он с юности не любил фальшь светского общества. И переносил свою нелюбовь на веселые и обидные остроты в адрес окружавших его людей. Школа юнкеров, увы, стала школой жизни…

Кончился романтический период его жизни. В первые же месяцы учебы, доказывая старым юнкерам, как ловко он обходится с конями, сел на молодую лошадь и в результате получил от одной из лошадей в манеже удар по ноге. Болел около двух месяцев, а прихрамывал после этого случая всю жизнь. Долго он прихрамывал и в своей поэзии после развеселых юнкерских шалостей. Изредка появляющиеся лирические стихи он не показывал бравым юнкерам. Им требовалось другое. Увы, как старым зэкам в лагерях попавшие туда писатели рассказывали всякие байки и скабрезные истории, так и в юнкерской школе молодой поэт пустился во все тяжкие.

За два года учебы он написал три эротические поэмы и несколько столь же непристойных стихотворений. Сегодня непристойность или густая эротика мало кого смутит, но я скорее соглашусь с Борисом Эйхенбаумом, который так отозвался об эротических поэмах Михаила Лермонтова: «В промежуток между 1832 и 1835 годами Лермонтов пишет свои эротические поэмы «Гошпиталь», «Петергофский праздник» и «Уланша». Здесь-то и приютилось влияние пушкинского стиха. Но тогда как эротика Пушкина не представляла собой противоречия и легко входила в общую систему его творчества, эротика Лермонтова производит впечатление временного запоя и имеет не столько эротический, сколько порнографический характер. Эротика отличается от порнографии тем, что она для самых откровенных положений находит остроумные иносказания и каламбуры – это и придает ей литературную ценность. Так как поэзия вообще чуть ли не целиком есть искусство говорить иносказательно – так, чтобы сделать ощутимой материю слова во всех ее свойствах, то совершенно понятно, что эротическая тема, как тема запрещенная и не имеющая для своего выражения узаконенных поэтических штампов, заинтересовывает поэта как проблема чисто литературная, стилистическая. Такова Pucelle Вольтера или «Гавриилиада» Пушкина. Совсем другое у Лермонтова: вместо иносказаний и каламбуров мы видим скабрезную терминологию, грубость которой не производит впечатления, потому что не является художественным приемом. Недаром поэмы эти написаны Лермонтовым именно в тот период, когда творчество его, сначала (1830–1831) очень напряженное и обильное, вдруг ослабело и почти остановилось…»

В отличие от Луки Мудищева или пушкинской «Гавриилиады» юнкерские поэмы Лермонтова остались грубоватым следом в его жизни еще и потому, что мы читаем не фривольные сказки, не стихи о похождениях мифических героев в альковах загадочных женщин, а дотошно описанные физиологические очерки о реальных соучениках Лермонтова. Все эти поэмы были созданы для рукописного журнала «Школьная заря». К примеру, главным героем рассказанного в поэме «Гошпиталь» происшествия являлся Барятинский (впоследствии известный князь), чьи шалости, кутежи, веселые похождения и романтические приключения получили в Петербурге широкую известность. Думаю, и в момент выхода журнала вряд ли Барятинскому понравилось его изображение, но в школе юнкеров он отмолчался, отшутился, хотя приятного было мало.

Из-за поэмы «Гошпиталь» Барятинский люто возненавидел Лермонтова. Гораздо позже, после смерти поэта, его биограф Висковатов обратился и к Барятинскому за воспоминаниями и услышал самые негодующие слова: «Он называл его самым «безнравственным человеком» и «посредственным подражателем Байрона». Висковатов утверждал, что Барятинский был в числе людей, сознательно мешавших служебному продвижению Лермонтова.

Вспоминает соученик Лермонтова по школе юнкеров Александр Меринский: «Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил издавать в школе журнал, конечно, рукописный. Журнал должен был выходить один раз в неделю, по средам; в продолжение семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел помещать сочинения, тот клал рукопись в назначенный для того ящик одного из столиков, находившихся при кроватях в наших каморах. Желавший мог оставаться неизвестным. По средам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких нумеров журнала набралось несколько. Не знаю, что с ними сталось, но в них много было помещено стихотворений Лермонтова, правда, большей частью не совсем скромных и не подлежащих печати, как, например, «Уланша», «Праздник в Петергофе» и другие». В целом, насколько известно, вышло семь номеров журнала. Среди главных авторов – Михаил Лермонтов и… Николай Мартынов.

Начнем с сюжета «Гошпиталя». В петергофском госпитале на антресолях жила одна древняя старушка, смотрительница, там же жил и крепкий мужичок, ямщик. И была у них молодая прелестная служанка. Как-то князь Б. (Барятинский) поспорил с Лафой (Поливанов) на шесть бутылок шампанского, что он этой же ночью завладеет молодой служанкой.

И ободренный винным паром
Наверх вскарабкался наш князь;
Прижал защелку – входит с жаром.
Руками за х... свой держась;
Чердак похабный, закоптелый
Едва лампадой озарен,
Г... и пыль со всех сторон.
В широких креслах, в кофте белой,
В очках, недвижна, как гранит,
Слепая барыня сидит.

Не разобравшись в темноте, князь налетел на старую барыню, задрал ей юбки и… принялся делать свое княжеское дело. Старушка кричит, прибегает ямщик. Дубиной ямщик стал проходиться по княжеской спине. Князь кинулся из дверей, ямщик за ним, и вдруг видят в другой комнате Лафу с молодой служанкой. Лихой улан успешно вместо князя обслужил служанку Марису. Затем еще и выручил князя из беды, дал отпор ямщику. Пришлось князю выставить ящик шампанского. Вот и вся скабрезная поэмка. Напиши это, очевидно, реально состоявшееся похождение кто-нибудь из юнкеров, прошло время, все забылось бы, иногда соученики встречались бы и смеялись. Но князь Барятинский позже стал наместником Кавказа, фельдмаршалом, приближенным лицом императора (А.Л.Зиссерман. Фельдмаршал Барятинский и Двадцать пять лет на Кавказе). А Лермонтов стал великим русским поэтом. Каково наместнику Кавказа слушать за своей спиной до конца жизни хихиканья подчиненных. Да и перед детьми неловко. Естественно, и сегодня наследники Барятинского ненавидят Лермонтова. В общем, обычная зарисовка будней военного училища что в царское, что в советское, что в нынешнее время. Грубоватые нравы, натурализм, шаржированные портреты юнкеров и сценки из юнкерской жизни.

За эротическими поэмами последовало и несколько скабрезных стишков на «голубые» приключения сотоварищей. Прочитав эти стишки, читатель поймет, что сам Лермонтов этих «удовольствий» более чем сторонился, скорее высмеивал увлекающихся голубизной юнкеров. Но и в этих стихах поражает адресная привязка. Я не знаю, как относился к великому поэту в течение всей жизни Павел Павлович Тизенгаузен, но в литературной памяти навсегда останется его увлечение сладостным пороком. Ему посвящено целое стихотворение «К Тизенгаузену».

Не води так томно оком,
Круглой ж...кой не верти,
Сладострастьем и пороком
Своенравно не шути…

Вот и в своей «Оде к нужнику» поэт описывает вполне реальные впечатления, когда из спальни юнкеров ночью скользят в сторону нужника две тени в ночных рубашках. В отличие от мужских эротических поэм в подробности подобных «приключений» чуждый им поэт не влезает и поэтому заканчивает свой стишок этакой моральной нотой: «Но занавес пора задернуть над картиной, Пора, чтоб похвалу неумолимый рок/ Не обратил бы мне в язвительный упрек». Увы, но это болезнь с древних времен всех закрытых учебных заведений, да и вообще закрытых мужских обществ. Что в Древнем Риме, что в Англии, что в России. За редким исключением дурная привычка со временем исчезала, особенно когда с ней усердно боролись. Как и было во времена Николая I. Так что в случае с Лермонтовым нашим пропагандистам порока не за что зацепиться, язвительный упрек обращать не к кому. Скорее можно спросить, принесли ли пользу в развитии поэтического творчества эти эротические шалости самому Лермонтову. Шедеврами их не назовешь. Изысканностью, высоким романтизмом они не отличаются. Даже наоборот. Осознанная борьба с высоким стилем в литературе. Игра на занижение. Сама прямая адресность эротических произведений говорит об отношении поэта к обществу в целом. Критик Павел Сакулин писал: «Второй период, обнимающий два-три года пребывания Лермонтова в военной школе, отмечен рядом эксцессов, когда плоть и молодая страсть бурно проявляли себя, когда чувство переходило уже в чувственность. Поэт опустился к земле и отдал ей обильную дань в таких произведениях, как «Гошпиталь», «Петергофский праздник», «Уланша». Если забыть об этической оценке этих произведений, то им следует приписать важное значение в эволюции лермонтовского творчества. Как шуточные и эротические повести других поэтов, фривольные поэмы Лермонтова вносили в его поэзию струю простоты и жизненности, черты, которых так недоставало романтическим поэмам Лермонтова. Припоминается здесь, что такие люди, как Белинский, склонны были в плотской любви и даже в оргиях разврата видеть серьезное противоядие беспочвенному, худосочному идеализму. То есть, при всей скабрезности юнкерских поэм, они стали для поэта важнейшим поэтическим событием. Пусть пишут Владимир Соловьев или Борис Эйхенбаум о том, что юнкерские поэмы «вне литературы». Пусть мыслители и филологи рассматривают их то как пример нравственного падения, то как пример литературной деградации. Как считает Эйхенбаум: «Если значительная доля этих сообщений и должна быть признана литературной стилизацией, то все же должна остаться в них и доля реальности, которая в данном случае интересует меня потому, что самые поэмы 1833–1834 годов я склонен рассматривать не как литературные произведения, а как психологический документ, оправдывающий деление творчества Лермонтова на два периода (1829–1832 и 1836–1841)…»

Но никуда не уйти от того, что с юнкерских лет на время исчезли романтический подход к действительности, выдуманные герои, страны, исчезла родовая шотландская надмирность. Вместо байронических героев, мятежного паруса, ищущего бурю, мы видим в стихах непотребного князя Барятинского с голой задницей, истекающую соком девицу из кабачка, порочного Тизенгаузена. Поразительно, но в советские годы эти эротические поэмы были внимательно разобраны одним из лучших критиков, знатоком Русского Севера Сергеем Дурылиным. Добавив к трем юнкерским поэмам Лермонтова написанную чуть позже, в 1836 году, но тем же дотошным реалистически достоверным стилем поэму «Монго», посвященную его другу Алексею Столыпину, Дурылин пишет: «Лермонтов писал для определенного круга читателей, и вкусы этого круга не могли не отразиться на его произведениях. Об эстетической требовательности и об этической строгости этого вкуса не может быть и речи. «Непристойность», очевидно, входила, как непременное условие, в литературный заказ, обращенный гвардейскими подпрапорщиками к их поэтам. Лермонтов этот заказ, к сожалению, выполнил. Все это бесспорно. Но, исполняя тот же заказ, Лермонтов мог выполнить его, прибегая к иной литературной форме, в совсем другом стиле, применяя иные приемы повествования. Вместо непристойного «рассказа» – таков авторский подзаголовок «Гошпиталя», одинаково идущий и к трем другим поэмам, – поэт мог предложить однокашникам столь же непристойную сказку, фривольную балладу или эротическую пародию на героическую поэму в духе Pucelle или «Гавриилиады». Но Лермонтов написал именно рассказы с сюжетами из текущей действительности. Мало того. Все свидетели и биографы согласны, что ни один из сюжетов не является вымыслом, а представляет собой разработку действительных происшествий. Остается бесспорным факт: в юнкерских поэмах Лермонтов впервые обратился к прямому воспроизведению действительности в форме реалистического рассказа. Специфичность «заказа» обусловила тот специфический выбор, который Лермонтов сделал из скудного материала окружающей его юнкерско-офицерской действительности, но выбор сделан был именно из материала действительности и обработан рукой реалиста, как будто никогда не державшего романтическое перо…»

Я продолжу критика. Не было бы эротических поэм, увы, но не было бы и «Героя нашего времени». Он и на самом деле рухнул с коня романтизма в болото приземленного реализма, но это была земля, реальные люди, живые разговоры, персонажи, описания пригородов Петербурга, в конце концов живые женщины. А как превосходно описан в «Уланше» его друг Лафа, буян лихой, «идет он… все гремит на нем, как дюжина пустых бутылок…». Я согласен с Дурылиным, поэма «Монго» и по языку, и по сюжету примыкает к юнкерским поэмам, хотя и написана уже произведенным в офицеры Лермонтовым.

Дальше был путь к поэмам «Казначейша», «Сашка», к повестям из «Героя нашего времени». Путь к своей вершине, откуда он был сброшен так безжалостно еще одним героем своих реалистических зарисовок. Интересно, каким бы у него появился Николай Мартынов в возможных будущих рассказах? Может, Николай Соломонович убрал загодя на всякий случай возможного портретиста?

К сожалению, юнкерские поэмы Лермонтова в рукописном журнале «Школьная заря» долгое время распространялись в списках среди золотой молодежи. И первая поэтическая слава Лермонтова имела привкус барковщины. Мужья и отцы семейств следили, чтобы к их женам и дочерям не попадали стихи Лермонтова. Запрещали упоминать его имя. Как пишет первый биограф поэта Павел Висковатов, вполне уважаемые люди не понимали, как эротический поэт с такой дурной репутацией «смел выходить в свет со своими творениями». «Даже знаменитое стихотворение на смерть Пушкина не могло изгладить этой репутации, и только в последний приезд Лермонтова в Петербург, за несколько месяцев перед его смертью, после выхода собрания его стихотворений и романа «Герой нашего времени» пробилась его добрая слава».