Мягкий гипноз эпоса

Надежда Горлова. Луна на ощупь холодная: Рассказы.
– М.: АСТ: Астрель, 2011. – 351 [1] с.

Обложка книги длинных рассказов или коротких повестей (как вам угодно, здесь всегда трудно провести грань) молодой, но сильно отличающейся своим стилем от прозаиков новой волны писательницы Надежды Горловой, пожалуй, смотрится призывно для тех, кто любит слезливые женские романы с хитроумными интригами и роковыми страстями. Но, может быть, это отчасти правильно. Должны же легкомысленные дамочки хотя бы в ресторане за рюмочкой мохито, нежно поглаживая потявкивающего йоркшира, приобщаться к глубокой и резкой, нежно нетривиальной литературе. Пусть их нахально обманут вынесенные на обложку строки «Промытый дождем, солнечный мир, или Пронзительная история любви» и рыжеволосая небесная девушка, прикорнувшая на полночном светиле. У них есть возможность ощутить, что в отличие от этого пластикового образа герои Горловой зримы, реальны, ощутимы, как будто ты только что столкнулся с ними во дворе, в коридоре коммуналки или больничной палате.

С первых строк рассказа незаметно для читателя случается не проникновение, не насильственное пробивание, а органичное вхождение в их горький, непутевый, бесприютный, но одновременно такой прекрасный в своей брутальной естественности мир. Вот больная после попытки самоубийства блаженная красавица Ася с белой кожей и глазами как «прах земной», дочка беженцев из Таджикистана и неизбежно следующий за ней теплый запах мочи, ее детски смешная и неграмотная речь в письмах, которые она пишет подруге – бывшей жене своего мужа («Луна на ощупь холодная»). Следом такой же беженец Рустам («В полдневный жар») – верный и безнадежный рыцарь одноклассницы Аллы, так и не осуществивший мечту – стать поваром в московском ресторане, вместо этого превратившийся в бомжа, а потом уехавший в Дагестан воевать с ваххабитами. Лишь главная героиня поняла, чье имя застыло на его мертвых губах. Рядом с этими зримыми, взятыми, с пылу с жару, из жизни образами на страницах книги появляются не менее скрупулезно выписанные библейские персонажи – Авраам и Исаак, Агарь и Сара («Покрывало Ребекки»), интеллектуалы, заплутавшие в поисках веры («Мои сны глазами очевидцев»).

Создание эпоса похоже на воскрешение мертвых. Аксели Галлен-Каллела. Мать Лемминкяйнена. 1897. Музей-мастерская Галлена-Каллелы (Финляндия)

Больше всего задевает повесть с говорящим названием «Паралипоменон». Она одновременно натуралистична и фантастична. То есть происходящая в ней «чернуха» кажется естественным и даже обыденным штрихом. Деревня набита варящимися в едином адском котле Курпинки жителями, отчаянно и фатально пьющими, дерущимися, завидующими, тоскующими, изменяющими, мстящими. Это не только попытка кропотливого изучения рода начиная с прадедушки Ивана Васильевича и прабабки Евдокии, это акт своеобразного сомнамбулического самогипноза, мистико-генеалогического транса, когда писательница в трехмерном изображении «вспоминает», что было до нее, а потом, как бы выныривая на поверхность, переводит повествование в четвертое измерение, где уже творит и страдает она сама. Это желание показать мир в его непредсказуемом, неудобном, почти сюрреалистическом контексте, подобно бабушке, умершей в саду, словно уснувшей с банкой земляники, в которую заползли муравьи. Этот копошащийся, горький клубок – воюющий, надсадно орущий, любящий и ненавидящий, но упрямо движущийся в строго выверенном ритме, рождает ощущение эпоса, в котором автор, подобно матери Лемминкяйнена из «Калевалы», соединяя косточки и сшивая жилы, оживляет погибшего сына.

Одну из ключевых ролей играет язык. Он может дать ноту высокопарности («лицо нищеты проступало в трещинах эмали на дне миски»), однако через страницу-две начинаешь удивляться, насколько гармонично, остро и вязко сказовая простота повествования в каждом шаге, толчке, почти в зародыше наполняется и изливается сплетающимися, внезапными, болезненными образами, включающими читателя в вокзально чужую и в то же время ощутимую каждой клеткой жизнь. «Евдокия лежала на свежем сене – запах засыхающей травы есть запах усталости, – и ветки пролетали над ней. Сквозь них она видела сумеречное небо, постоянно меняющийся рваный узор и светлые проносящиеся цветы на ветках, неотличимые в своем движении от разбуженных бабочек. Цветы казались ей разорванными, взорвавшимися бутонами, напряженными как выгнутые ладони, цветы тужились, чтобы породить завязь».