Вадим Руднев
Психов надо выпустить на свободу...
Фото Михаила Бойко
Томас Сас. Миф душевной болезни. – М.: Академический проект, 2010. – 421 с.
Мы все помним фильм «Полет над гнездом кукушки». Хорошие психи, плохие психиатры. Психов надо выпустить на свободу, психиатров – задушить.
Примерно это самое предлагало антипсихиатрическое движение, зародившееся в англосаксонских странах в 1960-х годах и объединившее в первую очередь английского психиатра Рональда Лэйнга, американского антрополога Грегори Бейтсона и американца венгерского происхождения Томаса Саса. Психическое заболевание – это языковая игра, пишет Сас (не ссылаясь, правда, на Витгенштейна). В эту игру играют взрослые и дети и взрослые с детьми (перекличка с книгой Эрика Берна «Игры, в которые играют люди┘»). Что же это за игра?
Это коммуникативная игра, и если и есть душевная болезнь, то это болезнь коммуникации. Из книги в книгу по шизофренологии переходит немного загадочный термин Бейтсона double bind – двойной зажим, двойное послание, двойная ловушка. Приведем хрестоматийный пример.
«Молодого человека, состояние которого заметно улучшилось после острого психотического приступа, навестила в больнице его мать. Обрадованный встречей, он импульсивно обнял ее, и в то же мгновение она напряглась и как бы окаменела. Он сразу убрал руку. «Разве ты меня больше не любишь?» – тут же спросила мать. Услышав это, молодой человек покраснел, а она заметила: «Дорогой, ты не должен так легко смущаться и бояться своих чувств». После этих слов пациент был не в состоянии оставаться с матерью более нескольких минут, а когда она ушла, он набросился на санитара, и его пришлось фиксировать» (Г.Бейтсон. Экология разума. М., 2000. С. 243).
Томас Сас в своей книге рассматривает в основном истерию. Концепция этой болезни за долгое время ее существования – это самая древняя психическая болезнь (для сравнения – шизофрению придумал Эуген Блейлер в 1911 году) – претерпела два изменения. Hysteron означает «матка». Истерия в древности – болезнь матки. Предполагалось, как писал Платон, что по телу женщины (а истерия вплоть до Шарко и Фрейда считалась исключительно женской болезнью) ходит некий зверь и, когда «этот зверь в поре», он начинает приносить женщине большие неприятности – комок в горле (globus hystericus), астазия-абазия (невозможность стоять и ходить), онемение (мутизм), истерическая слепота и так далее вплоть до симулятивной истерической беременности. Истеричек вообще считали симулянтками и не относились к ним всерьез.
Все это продолжалось до тех пор, пока в 1880-х годах французский психиатр Жан-Мартен Шарко, автор того самого душа Шарко, не стал главным врачом знаменитой клиники Сальпетриер. Он стал лечить истеричек гипнозом и понял, что это никакие не симулянтки, а самые настоящие психические больные. Это был первый переворот.
И вот в Сальпетриер приехал на стажировку молодой врач, и этот приезд во многом решил судьбу психологии ХХ века. Этого молодого человека звали Зигмунд Фрейд. Фрейд перенял у Шарко лечение истериков гипнозом, а потом стал применять к ним метод свободных ассоциаций, на основе чего была написана первая книга психоанализа «Исследования истерии» (1897). Истерики были окончательно признаны полноценными больными. Истерия была признана и у мужчин.
Что же предлагает Сас, который в первых главах своей замечательной книги рассказывает во всех подробностях историю изучения истерии в конце XIX века? Он вновь отходит на предшествующую Шарко–Фрейду и, грубо говоря, предлагает вновь считать истериков почти симулянтами. Для Саса истерия – это болезнь телесного языка. Это второй переворот.
Человек получил пощечину, вытесняет это событие в бессознательное, у него начинается якобы невралгия тройничного нерва, он идет к терапевту, тот ничего не обнаруживает. После долгих мучений человек наконец приходит к психоаналитику. Тот укладывает его на кушетку, он свободно ассоциирует, вспоминает эпизод с пощечиной, и «невралгия лицевого нерва» проходит (А.Брилл. Психоаналитическая психиатрия. М., 1999).
Это пример того, что Фред назвал конверсией. Концепция же Саса такова. Чтобы вылечить истерика, нужно перевести его скрытое послание с телесного иконического языка на конвенциональный. Что это значит? В своих телесных симптомах истерик передает некое послание. Тот, у кого мутизм, как бы сообщает: «Мне так плохо, я не могу даже говорить». Тот, у кого астазия-абазия, молит: «Посмотрите, мне так плохо, я даже не могу стоять и ходить». И вот для того, чтобы вылечить истерика, надо просто заставить его, чтобы он смог сказать это на обычном не телесном человеческом языке.
Я думаю, основная ошибка книги Саса состоит в том, что он рассматривал истерию в отрыве от невроза навязчивых состояний, так как они составляют диалектическую пару.
При истерии, в которой актуализирована аксиологическая шкала, диалектика желания присутствует в очень сильно выраженной форме. Это диалектика «хочу» и «не хочу». Истерик хочет то одного, то другого. То одно ему хорошо, а как доходит до дела, так и плохо. Истерия похожа на роман с острым сюжетом. Возьмем, например, «Случай Доры» Фрейда – это настоящий любовный роман, даже с элементами криминального детективного жанра, где в качестве Шерлока Холмса выступает аналитик, а в качестве улик фигурируют сновидения пациентки. И вот, как мы уже давно показали в своей книге «Морфология реальности» (1996), центром любого типа нарративности, ее зерном является смена модальных операторов, qui pro quo, «одно вместо другого». Дора скрывает от себя свою любовь к господину К. Любовь притворяется ненавистью. Но за любовью к господину К., даже когда она осознается, лежит еще более глубинная эдипова любовь к отцу. Вообще, там, где эдипов комплекс, всегда роман или новелла – и аналитику приходится разбираться, кто кого любит и кто кого ненавидит. Нарративный характер носит также невротический перенос – пациенту кажется, что он любит аналитика, но на самом деле он поставил его на место отца. И так далее. Модальный сюжет характерен в принципе для неврозов переноса, в том числе и для обсессии, хотя не в такой яркой форме, как для истерии. Но здесь все равно имеет место яркое проявление принципа qui pro quo. Например, компульсивная чистоплотность скрывает за собой инфантильную анальность. Компульсивное почитание отца скрывает за собой инфантильную эдипову ненависть к отцу и желание его убить. Здесь активно действуют механизмы защиты, которые и передвигают модальные операторы. В случае компульсии это реактивное образование. В случае истерии это прежде всего вытеснение. Вот всей этой динамичной диалектической картины при депрессии нет, нет смены модальных операторов, нет сюжета qui pro quo. Все монотонно и неинтересно. Это, конечно, определяется доэдиповой психодинамикой депрессивного невроза. Он созрел на инфантильной стадии, когда ребенок только-только осознал целостность личности матери и зафиксировал свою идентичность по отношению к ней.
В целом можно сказать, что одного объекта мало для построения объектных отношений и одной оппозиции мало для построения образа реальности. Почему? Число один – это еще не число, потому что если есть только что-то одно, то это значит, что его не с чем сравнивать; два – это тоже не число, потому что это просто два раза по одному. Первое число – это три, потому что здесь возникает фундаментальное понятия неравенства: два больше, чем один. Вот почему появление третьего персонажа – отца – формирует зрелые объектные отношения и прибавляет к аксиологическому модальному оператору еще один важнейший, деонтический: должно–можно–нельзя. Почему же отношение неравенства может формировать зрелые объектные отношения? Потому что есть из чего выбрать: можно оставаться верным матери и противопоставлять себя отцу, можно примкнуть к отцу и составить с ним коалицию против матери. По моему мнению, в этом и состоит сущность, важность и универсальность эдипова комплекса – в испытании объектных отношений, с которыми ребенку, когда он вырастет, придется сталкиваться ежедневно. Ведь у взрослого человека накапливается много таких объектных треугольников: например, у него может быть мать и жена, и он обычно выстраивает союз с женой против матери или наоборот. У него есть начальник, подчиненные и сослуживцы, и опять-таки он должен и имеет возможность выбрать, к кому примкнуть и против кого, кого любить, а кого ненавидеть, кому приказывать, а кому подчиняться. Именно это важно в эдиповом комплексе в свете объектных отношений, а не то, что мальчик вожделеет к матери и хочет убить отца.
И вот истерическое возникает на фоне достаточно зрелых объектных отношений. Да, отношения зрелые, это так, но пользуется будущий истерик ими незрело. Как именно? Он не устанавливает какой-то определенности в отношениях с матерью и отцом, он примыкает то к матери против отца, то к отцу против матери. На это можно возразить: почему обязательно нужно вступать в конфликт с кем-то, почему нельзя всем троим жить дружно? По-видимому, это универсальный социально-психологический закон. Например, в политике, для того чтобы возможна была демократия, необходимо минимум две партии, которые вступают в конфликт между собой, в борьбу за избирателя и за власть, потому что конфликт – это развитие. Между республиканцами и демократами может не быть большой разницы, но жизненное пространство устроено так, что они должны конфликтовать в борьбе за избирателя. И вот две партии – это аналог отца и матери, а избиратель – аналог нашего маленького субъекта. Он все время голосует, и ему нужно сделать выбор, потому что жизнь так устроена. Избиратель не может голосовать одновременно за демократов и за республиканцев. Точно так же ребенок не может одинаково любить отца и мать, он должен сделать выбор. Это и есть то наименьшее зло, которое дает эта демократия объектных отношений. Но если партия только одна – это ведет к тоталитаризму, аналогом чего служат диадные объектные отношения. Когда выбирать не из кого, никакой демократии не получится. Таким образом, тоталитарный режим – аналог психоза (недаром почти все тоталитарные лидеры были психотиками или околопсихотиками), а демократический режим – аналог невроза: здесь все негладко, но все-таки жить можно. И вот будущий истерический невротик не знает, за кого ему голосовать, он примыкает то к одной партии, то к другой. Другими словами, он при зрелых объектных отношениях пользуется незрелой плавающей идентичностью: он не знает определенно, чей он сын (или дочь) – мамин или папин. (Поэтому неслучаен стандартный вопрос, который обычно задают ребенку эдипова возраста: «Ты кого больше любишь: маму или папу?» За этим, как будто бы внешне бессмысленным, вопросом стоит огромная психологическая проблематика.) Почему это происходит? Потому что истерия формируется в период фаллической стадии, когда временно архаическая аксиологическая модальность вновь (после деонтических норм анального периода) занимает первое место: любование своим фаллосом – аналог позднейшей истерической инфантильной позы, демонстративности, как говорят характерологи. Истерик перескакивает через анальную фазу, он как-то ее незаметно проходит и из аксиологической оральности сразу попадает в фаллическую аксиологию. Что же касается анальной фазы, то здесь как раз наибольшую актуальность приобретают деонтические нормы «должно–нельзя» – здесь властвует отец. Если ребенок зафиксируется на этой стадии, он станет обсессивной личностью, и последующая фаллическая стадия пройдет для него незамеченной. Это будет человек нормы. И это перегиб в другую сторону, как если бы избиратель всю жизнь голосовал только за республиканцев, не вдаваясь в суть дела, просто потому, что так поступали в его семье. Это негибкая, вязкая позиция обсессивного невротика противопоставлена сверхгибкой безответственной позиции истерического субъекта. Истерик голосует за того, кто больше его любит. То есть предпочтения обсессивного – это предпочтения, диктуемые моралью; он так делает, потому что так надо, а истерик поступает определенным образом, потому что ему так хочется. В результате и то и другое является ненормальным перегибом: мы знаем, как страдают истерики и как страдают ананкасты. Но что же можно предложить взамен? Что означает зрелая позиция? Что такое нормальный человек, в конце концов? Нормальный человек – это такой человек, у которого деонтические нормы не перевешивают аксилогические удовольствия, другими словами, это такой человек, у которого Суперэго (совпадающее со сферой норм) и Ид (совпадающее со сферой удовольствий) живут в согласии и гармонии. Конечно, такое положение вещей – идеал. Всегда в каждом человеке есть либо истерический перегиб, либо обсессивный, либо и того и другого понемножку. Но если понемножку того или другого самая малость – это и есть не идеализированная, а реальная зрелая личность: у нее есть и нормы, и аксиологические радости. Такие люди проходят испытание в детстве эдиповым комплексом, разрешают, избывают его и уходят дальше в своем развитии, не зафиксированные ни на том, ни на другом, ни на третьем. Или, что чаще, зафиксированные, но только слегка, на всем понемножку.
Антипсихиатрия как психотерапевтический проект потерпела неудачу. Антипсихиатры жили с больными в одном помещении, считали, что их не нужно лечить, что они «партнеры по бытию». Но нередко больные разбегались или, наоборот, не хотели уходить из обычных больниц, как в фильме «Полет над гнездом кукушки». Но как философская программа антипсихиатрия была в высшей степени состоятельна, и потому книга Саса и до сего времени современна.
Не могу не отметить, что книга Саса переведена Виктором Самойловым просто блестяще, а это большая редкость при переводе книг по психологии.
