Надо сузить

Ускользающее понятие «экзистенция» столь же глубоко, сколь бессмысленно. Экзистенциалистами были почти гениальные Камю и Сартр. Оба вступают во Французское сопротивление. Камю издает непристойно-банальный антифашистский роман «Чума» на злобу дня. От души, то есть в Экзистенциальном Прозрении, он написал прекрасную новеллу «Посторонний», которую мы можем трактовать как Бессознательно Правую. Мерсо, убивающий араба просто так, из-за солнца, приговоренный к смертной казни, отказавшийся признать «вину» и «покаяться». Чем не герой? Да только лишь «посторонностью», экзистенциальностью. Недогерой. Чтобы стать Героем, ему не хватило только Ясных Воззрений, то есть Идеологии и Цели.

Французы неплохо постарались, чтоб сугубо философское (в их изначальном представлении) понятие «абсурд» стало практическим антонимом Цели, Идеи и Смысла. И, благодаря им, послевоенный мир становился все более безвольным, пассивным, мягким, гуманистическим.

Сартр – метафизический предатель. Если проанализировать его роман «Тошнота», это станет очевидно. Книга, конечно, детская. Но именно детей и обманывают метафизические наперсточники! Убедительное и оправданное отвращение к миру главного героя – не психопатология, но онтологическая честность сознания, то есть опять Понимание Без Идеологии, Гнозис Без Слов. Это не фантазия Сартра, это сам Сартр. И предает он, конечно, сам себя. А позже – читателей. И прекрасно знает зачем. Точнее, почем. В конце книги он вдруг благостным моралистом принимает то Бытие, что мучило и измывалось над ним, над подлинной его сутью. Сей неожиданный катарсис происходит с ним в кафе, где проникновенный диджей, его Внутренний Иуда, кидает виниловую подсказку. Пластинка, голос негритянки, а в ней жизнь, и ты «понимаешь ее, принимаешь» и приветствуешь «звоном счетов». Удушающе душевненько и пошло для экзистенциалиста. Но Внутренний Иуда – PR-агент со связями: проще, человечнее и быстрее. Как говорится, чтоб бабам нравилось.

Известный Философ, великий Французский Писатель получает свои тридцать сребреников в переводе на статус, помноженный на задачи, поставленные перед ним «элитой», укрепляющей позиции софт-насилия.

А экзистенциализм? Подлинный, то есть вне исторического контекста и персоналий. Что являет собой? Когда-то он был изнанкой меня, Лисой внутри. Из инквизиции до-бытия бежала я, зажав его в отрубленных руках, он был моей синицей. Чем экзистенциализм прельщал меня еще? Концентрацией идеализма и убийственной ясности. Но он был вещью в себе. Не проецируясь на здешнюю реальность, ускользал и мимо меня. Он не переводился. На язык. Вообще. Он был аутентичен молчанию. Аутичен, как мертвый античный мальчик. И европейские смыслы не переводились на русские. И цензор-звук глушил нас русской речью, гулом тотального Левитана. Я было радио дыр и ада в пустом театре Антонена Арто. Я-Ничто орало безротой Антенной.

Однажды он вылез вечностью, вылез из детства школьным сочинением «о конце литературы и гуманизма». И тут же был повешен ох┘вшей в завитушках и бигудях дебиловатой учительницей. Повешен на Знак Вопроса. «Непонятно о чем», – честно сказала она. И отчего-то добавила, как бы осуждающе, но при этом пугливо: «Эх ты, пятерочница!»

Потом я хотела совместить ускользающие тонкие смыслы экзистенциализма и правую ясность. Единственным стоящим правым философом-экзистенциалистом был Мартин Хайдеггер. Но он оказался для меня как Хлебников в униформе. Словоболезненное нечто. Не мое. Для медузных медленных интеллектуалов. В русском переводе Хайдеггер практически нечитаем. Либо же его надо изучать в общем контексте. Основательно и всерьез. Желательно, в немецком университете. Но меня не интересует метафизика «вообще». Только в политическом практическом приложении. Итак, минус Хайдеггер – осталась одна я.