Андрей Рудалев
Рок-н-ролл мертв, а он еще нет.
Фото Антона Конторщикова
В октябрьской книжке «Нового мира» вышел дебютный роман «Сержант Пеппер, живы твои сыновья» нижегородца В.Демидова, лидера рок-группы «Хроноп». В романе – подпольные рок-н-ролльные 80-е годы прошлого века закрытого города Горький. Об этом музыкальном времени много говорилось, но в художественном произведении оно до сих пор не было представлено. Об этом и многом другом с Вадимом ДЕМИДОВЫМ беседует Андрей РУДАЛЁВ.
– Вадим, публикация в «Новом мире», да еще романа, по давно заведенной традиции мета того, что ты попал в литературу, по крайней мере в ее процесс. Сложно ли было парню со стороны, да еще музыканту, пробиваться в ее чертоги? Что вообще побудило тебя засесть за его написание?
– Начну с того, что побудило. Некоторое время назад я почувствовал, что мне остро не хватает прозы про наши рок-н-ролльные 80-е. Эти времена в прозе совершенно не отрефлексированы. Я даже слегка приставал к Кириллу Кобрину, вместе с которым мы в 85-м придумали группу «Хроноп» и который к этому моменту превратился в писателя, чтобы он сочинил нечто такое. Да, Кирилл написал несколько текстов, в которых хронопы фигурировали, и сделал это в соответствии со своей творческой манерой. Но мне этого было мало. Потом я даже пару раз просил Женю Прилепина написать рок-н-ролльный роман, ведь он в начале 90-х тоже был участником рок-группы, пусть он не находился на сцене – но писал рок-тексты. Короче, он тоже не повелся. И летом 2008-го, когда в записи «Венецианского альбома» наметилась пауза, я решился засесть за прозу сам. Кстати, Прилепин невольно меня к этому и подтолкнул. Мы случайно с ним встретились в поезде, идущем из Москвы в Нижний, представь – у нас были билеты в один вагон, и проговорили в вагоне-ресторане до трех, что ли, ночи. И когда я вернулся на свое место, сон не шел, зато я придумал роман от начала до конца. Даже последнюю сцену очень зримо увидел. Утром автобус вез меня с вокзала домой, а у меня уже весь «Сержант Пеппер» внутри головы плескался. Я вчерне роман написал за три недели, впрочем, ничего удивительного – я же о себе и своих друзьях писал. Потом я роман переписал раз пять, и готово. И вот у меня на винте появился романный файл – но что с ним делать? Если музыкальную инфраструктуру я с грехом пополам понимаю, то литературную – никак. Ни одного человека в издательствах я не знал. К тому же одолевали комплексы – то ли я написал. Первым делом я роман разослал хронопам. Там мнения разделились. Двое надвое. Я помню, что комплексы относительно романа стали проходить, когда мне из Праги позвонил Кирилл и сказал, что это замечательная вещь и такого никто еще не писал.
– Когда писал роман, а это ведь твоя дебютная прозаическая вещь, планировал ли его публикацию и как вообще представлял его судьбу?
– Конечно, я думал о публикации. Но лишь потому, что все мои музыкальные опыты, пусть некоторые с опозданием, но все же опубликованы. И я подумал: чем черт не шутит? К тому же все-таки я более десяти лет проработал журналистом и привык видеть свои поделки на бумаге. Другое дело – что я не знал, куда роман отослать. Естественно, я как наивный парень, послал его в «АСТ» и тут же получил письмо, что мой текст им не подходит. Мне пытался помочь Прилепин – и оттуда, куда он послал мою рукопись, тоже пришел весьма расплывчатый ответ, мол, 80-е сейчас не в моде. Но если я и думал о публикации – то какой-то полуандеграундной. Я просто не умею делать попсовые вещи – хоть в музыке, хоть в литературе. Не умею делать вещи, понятные и необходимые большому числу людей. Такая хронопья карма.
– Как сам определяешь, о чем твой роман? Какую сверхзадачу ты для себя ставил при его написании, планировал показать историю злоключений с официальной властью отечественного рока в середине 80-х?
– Проще всего сказать, что это роман обо мне и моих друзьях-хронопах. Конечно, у меня и в мыслях не было писать социальный роман о противостоянии рокеров и «конторы». Просто я начал описывать наше восьмидесятническое житье-бытье в закрытом городе Горьком (напомню, в это время у нас жил ссыльный Сахаров, причем от моего дома – он находился в двух автобусных остановках), и «контора» тут же возникла сама. Хронопов вызывали туда не раз, заставляли «стучать» на рок-клуб. Я даже заехал с диктофоном к Сане Терешкину, которому грозили, что он вообще не сможет закончить вуз, если не будет поставлять «конторе» нужную инфу, – и подробно с его слов все записал. Мне был важен первоисточник. И совершенно неожиданно для самого автора в романе возник и опальный академик.
– Я вот тоже из закрытого города, но у нас не было Сахарова, по своей молодости в те времена едва ли что могу сказать о рокерских делах... Поэтому крайне любопытно, из каких составляющих складывался воздух твоего закрытого города, переименованного в честь классика?
– Воздух Горького сильно отличался от воздуха, скажем, Питера или Москвы – если, конечно, уместно сравнивать. В наш город-миллионник не пускали иностранцев, и значит, никто не думал о том, чтобы как-то украсить фасад. Очень тяжело было с культурой. Конечно, в городе работали театры, но ужасно дремучие. Я в ту пору шутил, что последний нормальный арт-проект, появившийся в моем городе, – это Максим Горький. И это не шутка даже. В советское время в городе прервалась культурная традиция. И хронопам не от кого было получать эстафетную палочку. То есть не могла в Горьком появиться такая линия: Анненский–Ахматова–Бродский–Гребенщиков┘ Все более-менее нормальное находилось в андеграунде. За рок-н-роллом мы шли на «кучу», за литературой – на книжный толчок. Там я с тройной-четверной переплатой покупал и Камю, и Сэлинджера, и Пруста. И того же Бродского. А за театром я ездил в Москву – на Таганку. И все же был в Горьком островок свободомыслия. Это Дом культуры авиационного завода им. Серго Орджоникидзе. Руководитель там был Вячеслав Уланов, ныне покойный. Он, страстный поклонник джаза, проводил в ДК музыкальные фестивали – в том числе пробил в 86-м году рок-фест. (Кстати, Слава тоже действует в моем романе.) В тех же стенах собирались поэты, художники, просто открытые люди. Там все знакомились, возникали новые проекты. Туда мы ездили репетировать, просто общаться. К примеру, в этом ДК хронопы познакомились с Мариной Кулаковой, которая в то время обладала очень сильным поэтическим голосом. Я скажу так – «Орджоникидзе» в большой степени определил в Нижнем Новгороде культурные доминанты 80–90-х. «Хроноп» – тоже в определенном смысле детище этого ДК.
– Для кого писался «Сержант Пеппер», для людей, ностальгирующих по советской стране?
– Вот для кого этот роман – сложнейший вопрос. Нет, я уверен, что не для ностальгирующих. Мой импульс – рассказать, как мы жили. Ведь такого романа действительно никто еще не написал. В нем все сошлось: и злоключения на «куче», где горьковские меломаны обменивались пластинками, а хронопы именно на «куче» и познакомились, и наши свинченные концерты, что тоже не было единичным явлениям. В этом романе я даю свидетельские показания о том времени. Да, я что-то гиперболизировал, да, добавил авантюрности, а где-то и разлил сюра, но делал я это лишь затем, чтобы заставить вас прочитать роман до конца.
– Такой вот наивный вопрос: сам бы ты хотел вернуться в то время? Что ценного, важного там для себя оставил?
– Боже упаси туда вернуться. Не уверен, что есть повод гордиться тем, что моя молодость пришлась на эпоху перемен. Другое дело, что у меня есть ощущение, возможно, появившееся задним числом, что тогда мы занимались чем-то дико важным. Что помогло сдвинуть глыбы. Мы были передним краем. Если в 80-х мы занимались грунтовкой холста, то сегодня всего лишь украшаем раму. Однако свой роман я написал именно для того, чтобы отбить у людей мысли о возвращении в то душное время. Никаких реставраций!
– Вот твой роман выходит в октябрьском «Новом мире», скоро должен появиться под книжной обложкой. Уже сейчас ты готов к жесткой, может быть, нелицеприятной критике? И если сейчас смоделировать ситуацию, как думаешь, чем тебя критики будут подъедать?
– Есть один момент, который слегка снижает мою радость по поводу выхода романа. К сожалению, это журнальный вариант. Роман сокращен больше чем наполовину. Сокращал его я сам (по просьбе редакции «Нового мира»). Под ножницы попали многие сцены, пусть не самые обязательные в смысле развития сюжета, но точно говорящие об авторе весьма важные вещи. С нетерпением жду издания «Сержанта Пеппера» отдельной книгой (в издательстве «НЛО», там же выйдет продолжение). Нелицеприятная критика никому не нравится. Однако в связи с моим песенным творчеством я в сетевых дневниках и форумах такого о себе начитался, что кожа моя хорошо промозолилась. За что меня критики будут подъедать? Не знаю. Мне кажется, мой роман не вопиет, голос его негромкий, неброский. Нехитрая фабула. Заметили бы┘
– По моим ощущениям, чтобы войти в твою музыку, нужно какое-то озарение, что ли, некий толчок, проводник к ней. Тебя нельзя слушать прохладно, просто врубая звук, так ничего не услышишь. Вот и с книгой что-то похожее, можно запросто не уловить хронопский дух, и роман перед тобой не откроется. Быть может, ты сам подскажешь какой-то секрет погружения в свой текст?
– Не ты первый говоришь, что включился в мои песни не с первого раза. Это с большинством происходит. Думаю, все дело в хроноповском видении мира. Мир, как известно, жесток и немилосерден, но я смотрю на него сквозь присущую мне сентиментальность. Это мой способ отстранения. Способ наблюдения, может быть. Наблюдатель – пожалуй, самое главное хроноповское качество. Если разобрать все мои тексты – и песенные, и прозу, то можно заметить, что я не пытаюсь изменить мир, я принимаю его таким, какой он есть, я стараюсь бесконфликтно сосуществовать с ним. Он иногда вгоняет меня в депрессию, лишает надежды, но и тогда я не пытаюсь его взорвать, просто привыкаю к нему, нахожу к нему подход. Так действует мой лирический герой, а это я сам и есть. Он слаб и не скрывает этого. Не исключено, что слушателя это раздражает. Он бы хотел внимать тому, кто силен и кто может его научить, как жить в этом мире. А хроноп никого не учит, ему бы с собой разобраться┘
– Хронопы – это такие подземные тайные преследуемые гномы в советском Горьком, там их сближали общие опасности. Но вот выползли они на белый свет из своих музыкальных рудников, и что с ними стало?
– Наверное, в тех 80-х наша рок-группа помогла каждому из нас выпустить внутреннего зверя. Кирилл как-то заметил, что по одиночке мы бы не смогли ничего сделать – очень важно, что мы встретились и стали творить вместе. А бэкграунд был таков – что мы, записав в 85-м первый альбом, сначала никому не давали его слушать, а потом подбрасывали самым надежным друзьям, как запись неизвестной питерской группы, то есть это был настоящий андеграунд. Все-таки мы своими хронопьими мозгами понимали, что за такое творчество можно круто залететь. Хотя никакого экстрима, как, к примеру, у Борзыкина, в наших песнях не было, но мы отстаивали свое право говорить о своем внутреннем мире, а это, возможно, для падающего строя было еще опаснее. Уж что-что, но солидным и официозно-вальяжным я не стал и вряд ли стану. Любое столкновение с официозом мне претит. Я подпольщик. Просто мое подполье со временем стало бархатным (смеется). Что касается остальных отцов-основателей «Хронопа», то один – главный редактор Радио «Свобода», другой – гончар, третий – йог, четвертый – банкир. Ничего себе, да? Но ведь в ту пору была же какая-то химия, что притянула нас друг к другу.
– Если говорить о твоем стиле, манере письма, то к каким авторам возвел бы свою писательскую генеалогию, кто твои учителя в этом ремесле?
– Еще до рождения «Хронопа» мы с будущими хронопами организовывали в своей тусовке конкурсы рассказов. Выбирали тему и писали. А спустя какое-то время мы под портвешок зачитывали их друг другу и нашим подругам и тайным голосованием определяли победителя. Тогда мы находились под влиянием так называемого «нового романа», это Натали Саррот, Роб-Грийе – сегодня не самые популярные писатели. Я обожал Фолкнера. И проза была плотная, как кусок мыла. Без диалогов, поток сознания. Когда я в тех же 80-х послал пару рассказов в «Литературную Россию», то получил ответ, в котором меня корили за подражание Марселю Прусту, хотя к тому времени я еще не читал Пруста. Потом я увлекался, как, наверное, чуть ли не все рокеры, – Хармсом. В меня вошла эта сумасшедшинка и навсегда там осталась. Но только скорее всего эта сумасшедшинка не чисто хармсовская, а пополам с сорокинской абсурдинкой, то есть более жесткая, что ли. Вообще миниатюры, все эти хармсинки и кортасаринки – это абсолютный мой стиль. Ими я и вправду горжусь. Наверное, я бы хотел обладать лимоновско-довлатовским даром рассказчика, но чего нет, того нет. И все же надеюсь, что я складываю фразы как-то особенно, по-хронопьи.
