Игорь Зайцев
Плейбой, сибарит и волшебник слова Наум Олев.
Фото Александра Саженина
«В центре города большого, где травинки не растет, жил поэт, волшебник слова, вдохновенный рифмоплет». Массивный Дом полярников на Суворовском бульваре – предпоследнее место обитания автора ироничных строф детской кинопесенки. Подходя к подъезду, я спохватился и позвонил Науму Мироновичу: «Может быть, вина взять?» Тот хмыкнул: «Хотите вина – будет вам вино. Пива – налью пива».
За порогом квартиры-лабиринта, прямо у дверей, начинается экспозиция современной русской живописи. Картинам тесно на стенах. В самой большой комнате расставлены софиты, стоят кофры с фотоаппаратурой. Здесь снимает свои портреты Валерий Плотников. Хозяин язвит: «А вы думали, к забулдыге идете? Бутылочкой портвейна хотели порадовать старика?»
Я слушал остро приправленные табаком рассказы бывалого циника, слушал и тщился охарактеризовать хозяина парой слов – просто для себя. Только дома память напомнила выражение из сербского языка: «фин човек». Дословно – «тонкий человек», только более уважительно.
...С Наумом Олевым меня почти подставили. Я работал в развлекательной газете, и коллега однажды брякнул: «А почему бы тебе не взять у него интервью? Это уникальный человек. Первый плейбой Москвы, стиляга. Перед ним открывались двери таких домов!» И что, спрашиваю, он первому встречному все это расскажет? «А ты возьми пузырь и сошлись на меня», – заверил приятель.
Приблизительно так мы с Наумом Мироновичем и познакомились. Но когда я расшифровывал его рассказы, главный редактор через плечо прочитал несколько абзацев и выпучил глаза: «Ты предлагаешь это напечатать?» – «Ну да. Поэта Олева с этой стороны наш читатель не знает». Редактор кивнул: «Давай не будем, а? Нейтральный фрагментик можно дать, а целиком┘ Как-нибудь попозже...»
А год назад над страной с невиданной силой закружили «ветра потерь», и одним из первых, в апреле, они унесли Наума Олева┘ «За жизни трюк – финал в гробу».
Жизни трюк – это то, что не известно тем, кто знает поэта только как автора замечательных песен. А очень непростая, бурная и местами экстравагантная частная жизнь Наума Олева навсегда осталась «за кадром». Хотя сам он ее не пытался скрывать. Просто у талантливого рассказчика было очень мало слушателей.
Наум Миронович Олев (Розенфельд) родился 22 февраля 1939 года в обычной московской семье. Рано начал писать стихи и инстинктивно противился всему, что могло увести его с творческой стези. В 1960–1970-е годы прославился песнями «Манжерок», «Робинзоны», «За полчаса до весны», «Наши любимые» и другими. Сотрудничал с популярными эстрадными композиторами. Много и успешно работал для кино («Мэри Поппинс, до свидания!», «Остров сокровищ», «Трест, который лопнул» и др.), но в зените славы переключился с поэзии на изобразительное искусство: стал продвигать современную российскую живопись. Издал нескольких малотиражных оригинально оформленных сборников стихов. Скончался 9 апреля 2009 года в австрийском госпитале.
– Вы рано стали известным автором?
– Не то чтобы рано – прославился довольно неожиданно. Помню, я, совсем молодой человек, непечатаемый поэт, сидел в гостях у известного художника-плакатиста Виктора Абрамовича Щапова, который мне внушал: «Ты не член творческих союзов, лицо нерусской национальности, да и пишешь черт знает что. У тебя мало шансов и много конкурентов. Ты хотя бы талантлив?» «Очень!» – ответил я, потому что в то время считал себя почти гением. «Ну так отними у них деньги!» – воскликнул Щапов.
«Как?!» – ломал я голову.
И вдруг на эстраде образовалась ниша, в которую я очень удачно попал со своими «Робинзонами». Первые строки песни придумал даже не я, а моя подруга, с которой я тогда подживал. «Ходят-бродят робинзоны со своими островами. Наступают на газоны, попадают под трамваи».
В то время в моду быстро входила романтика: «Едем мы, друзья, в дальние края!» И я сказал своей девушке: «Стихи очень талантливые, только их надо слегка переделать так, чтобы робинзоны не попадали под трамваи, а садились в них и уе...вали в светлое Завтра».
Подруга ответила: «Дарю строчки тебе, а ты делай, как знаешь».
Поскольку я уже мог не только писать по вдохновению, но и делать «как надо», я изменил смысл и дописал несколько строф. По счастливому стечению обстоятельств стихи попали к композитору Оскару Фельцману. Он привык к рифмам вроде «кровь – любовь», «ехали – приехали», а тут абсолютно новые созвучия. В сомнении позвонил поэту Льву Ошанину: «Вот принесли текст какого-то м...ка, который даже рифмовать не умеет. «Робинзоны – горизонты» – это что, рифма?» «Рифма, – ответил Лев Иванович, – причем классная».
Если бы они знали, какого джинна выпускают из бутылки! Песня была написана и сразу стала супершлягером. Вот тогда я почувствовал, что знаменит.
– Я знаю, что задавать такие вопросы – только смущать. Но все-таки спрошу: а вы-то сами считаете себя романтиком?
– Да уж! Злостным романтиком. Закоренелым. Но если без шуток, то у меня лицо, как вы видите, не самое приветливое, выражение далеко от романтического настроя. Скажу больше: в Голландии друзья возили меня на какие-то свои мафиозные разборки. Я должен был играть роль «крестного отца» – почти без слов, только предъявить врагам физиономию. Договаривающиеся стороны собирались в ресторанчике, обсуждали свои сложные взаимоотношения, и тут с некоторым опозданием, как и было предусмотрено сценарием, входил я. Вставал рядышком, руки в карманах, тяжелым взглядом обводил всех присутствующих, которые напряженно молчали, и со значением вопрошал: «Как дела?» Мои ребята как бы успокаивали: «Да вроде все нормально». – «Ну смотрите, – пожимал я плечами, – а то я...» – «Нет-нет, ничего, мы тут сами!» Вопросы, естественно, всегда решались в «нашу» пользу.
– Правда ли, что в молодости у вас был потрясающий роман?
– В молодости??? Потрясающих романов у меня было множество на протяжении всей жизни. Даже дети рождались, которых я обязательно встречал у дверей роддома. Я считаю, что женщину оттуда должен забирать мужчина, а уж как потом сложится...
– Вернемся к вашим романам.
– Когда мне было 19 лет, в меня влюбилась одна дама – художница, знаковая для богемной тусовки фигура, эффектная, умеющая роскошно одеваться. Ей было 28 – разница гигантская, но я настойчиво ухаживал и в итоге заставил в себя влюбиться. Она ввела меня в круг людей состоявшихся, которые позднее помогли мне в жизни. Благодаря ей я проскочил юношеский «портвейновый» период и сразу попал за белые столы, на другой интеллектуальный уровень. Мужики, естественно, ударяли за ней и смотрели на меня свысока, понимая, что мои постельно-пипочные упражнения с дамой на выданье не идут ни в какое сравнение с тем, что могут предложить они, благополучные люди. Какое-то время спустя мы с ней расстались, а еще позже она умерла – кажется, от наркотиков.
Это стиль – брать от жизни все. Сексуально раскрепощенная, она могла участвовать в групповухе, потому что любила это дело, обслуживала сразу двух, трех мужиков, регулярно ставила мне рога и, в общем, правильно поступала. Я знал и терпел.
– Комплексами не мучились?
– Изживал. Про комплексы расскажу один случай. Я рано начал носить бороду, но в начале 60-х годов выйти на улицу с бородой – все равно что без штанов. Люди останавливались, провожали взглядом. Однажды иду мимо Театра сатиры, а навстречу семенит карлик. Большая голова, немножко шеи – и сразу ж... То есть человек, сам по себе представляющий визуальный интерес. Карлик меня замечает, хохочет, тычет пальцем, призывая в свидетели толпу, и кричит: «Борода! Борода!» – с таким восторгом, что я понял: он без комплексов, он не ощущает себя карликом, а белая ворона – это я.
Другой случай. Однажды мне позвонили из ЦК комсомола, где, кстати, меня не любили. Я был очень пижонистый, притом лицо нерусской национальности – там все это учитывали. Но когда возникал пожар – время поджимает, – все-таки обращались ко мне. И вот грянул фестиваль советско-монгольской дружбы, серьезнейшее мероприятие. Вызывают: «Давай, старик, песню! А за это возьмем на фестиваль».
Великолепная халява – поехать на Алтай спецпоездом, в составе которого вагон, груженный коньяком. Кроме того, набирали «творческую бригаду» из самых красивых девушек Большого театра и театральных училищ (известно, для чего). Ради этого стоило написать песню. Но тема? На каком-то озере Манжерок будет разбит лагерь. Я вышел на улицу и тут же, на коленке, набросал текст – вдохновение поперло: «Расскажи ты мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это городок? Может, это островок?»
На следующий день Оскар Фельцман написал игривую мелодию. Комсомольцы слегка охренели, но приняли и в поездку меня взяли.
Манжерок – дыра жуткая. До Барнаула ехали на поезде, а оттуда – на электричке. По дороге бухнул с девушками из «творческой бригады», сидим, поем. Вдруг слышим, кто-то подпевает чистым женским голосом. Пошли в другой конец вагона. Там пела слепая девушка, и не просто слепая, а с ужасными бельмами на глазах. Закончив песню, она начала другую – модный тогда шлягер «Ничего не вижу, ничего не слышу». При этом не испытывая ну никакого комплекса неполноценности. Потрясенные, мы встали, вернулись к себе и допили все, что у нас оставалось.
– Извините, вспомнился хулиганский перепев вашего «Манжерока». Не менее популярный в народе.
– Так это я сам себя спародировал! Когда в Доме творчества мы с соавтором писали оперетту и вечерами гуляли в окрестностях, неизменно натыкались на детей творческих работников. Они сразу начинали петь: «Что такое Манжерок?» Мне это надоело, и я схулиганил. С фигой в кармане подозвал этих целомудренных, не то что нынешние, подростков и вкрадчиво сказал: «А слов вы не знаете. Петь-то надо так: «Расскажи ты мне, дружок, что такое между ног. Может, это городок? Может, это островок? Это место нашей встречи – между ног». Они отстали, но запомнили.
А помните моего «Прометея», которого исполнял Кобзон: «Дари огонь, как Прометей, и для людей ты не жалей огонь души своей»? Его музыканты сочинили пародию: «Дари огонь, как Прометей, и для б..дей ты не жалей, еврей, своих башлей!» Я не обиделся – песня стала популярной.
– Ваши друзья обожают вспоминать, как вы очень изобретательно их разыгрывали.
– Розыгрыши я люблю. Но никогда не перехожу грань, за которой розыгрыш становится злобной шуткой. Вот один, который мы часто вспоминаем в своей компании.
В 1979 году я был известным поэтом, при деньгах, уверенно приценивался к антиквариату. Кто-то мне принес старый румынский орден с ленточкой и в коробочке. Кажется, им награждали за участие в Первой мировой войне. Цена ему от силы 50 долларов, перепродавать не имело смысла, и я оставил орден себе.
Летом я снял дачу в подмосковном Архангельском рядом с модным тогда одноименным рестораном. Туда приезжали известные и симпатичные мне люди, которые заглядывали и ко мне. Однажды сидим мы за длиннющим столом, бухаем. Тоска зеленая: пошел второй день застолья. Все темы переговорены, и тут кто-то вспомнил о шведском дипломате Рауле Валленберге, о нем тогда гудел весь мир. Он в войну спасал венгерских евреев, а когда Венгрию освободили, попал в объятия наших органов и сгинул в тюрьме. Но тогда пошли слухи, будто он жив и до сих пор под замком на Лубянке. Это мои гости и обсуждали.
Тут мне стукнуло в хмельную голову: «Ребята, я абсолютно пьян, поэтому сейчас выдам жуткую семейную тайну».
Все насторожились, потому что про мою семью им было известно все. «Вы знаете моих родителей и видите, что я на них совершенно не похож. Хотя Петя, мой младший брат, похож очень. А теперь прикиньте: могла ли мама меня родить в 16 лет?» Гости закивали: да уж, маловероятно. Я продолжал: «Вы знаете, что мой отец служил в оккупационных войсках в Австрии и Венгрии. Но не знаете, что там он усыновил мальчика – меня. Обстоятельства неизвестны, отца вызывали и сказали: молчи! Ну а с меня что взять с моим образом жизни? Короче, недавно приезжали из шведского посольства, привезли свидетельство о том, что я являюсь сыном Валленберга, и вручили орден, которым король Швеции не успел наградить национального героя и моего настоящего отца – Рауля».
За столом немая сцена. Даже брат рот раскрыл. «Конечно, дорогие мои, – заверяю я, – это нисколько не повлияет на наши с вами отношения. Я пока даже не уверен, что уеду в Стокгольм». И пускаю по рукам тот румынский орден.
Если бы я сообщил, что меня выдвинули на Ленинскую премию, шок был бы куда меньше. Настроение у гостей было испорчено вчистую. Они даже не пытались скрыть досаду: подумать только, какая-то жидовская морда, плохой поэт, падла – мало того что снимает тут роскошную дачу, он еще, сука, оказался сыном миллионера и ему ордена шлют из Швеции!
Когда минут через сорок я понял, что вечер окончательно испорчен, решил признаться: «Да бросьте, ребята, я вас разыграл!» Такая жаба у них с груди свалилась – не передать!
– Я слышал, есть какая-то замечательная история с мешком денег.
– Есть. Начну издалека. Я много работал на «Таджикфильме». В Душанбе еще с войны была большая русская диаспора. По легенде, двадцать лет спустя основатель национального кинематографа и первый секретарь Союза кинематографистов Таджикистана Борис Кимягаров вызвал к себе местные кадры и дал установку: «Балбесы! Кончилось время, когда три жида за две дыни делали вам кинематограф. Пора начать снимать свое кино!» Ну и начали.
Первый раз я приехал туда, написав пятнадцать песен к «Охотнику из Минасара», и меня сразу вызвали к директору, попытались воткнуть соавтора. Как будто стихи написал местный поэт, а я их только перевел с таджикского. Я встал в позу. А там народ отходчивый: не получилось – не надо. Так и закрепился.
Позже, прочитав мои тексты песен к «Тысяче и одной ночи», один киноначальник, он же режиссер и исполнитель главной роли, сделал внушение: «Вы пишете хорошие стихи, но они не имеют отношения к Востоку». «Как так?» – удивился я. Начальник поднял указательный палец: «Восток – это иносказания. Что такое, по-вашему, персик?» – «Фрукт». – «Нет, это женская грудь. А фонтан?» – «Водичка такая в садике из трубы выливается». – «Нет, это эрекция. А что такое сад?» – «Сад – это где растет персик и бьет фонтан!» – «Уже ближе. Это женское лоно. Почитайте восточные стихи – они очень эротичны».
Я пошел, поднабрался местных формулировок и написал тексты, которые в переводе с восточного иносказательного звучали бы так: я хватаю тебя за грудь, у меня стоит, как деревянный, и сейчас я тебе засажу по самые помидоры. То есть те же персики, сад, фонтан и так далее. Режиссер хохотал до упаду, и песни вошли в картину, потому что русские начальники иносказаний не поняли.
Там же, на студии, работал замечательный документалист, мужчина с внешностью штабс-капитана царской армии. Он пригласил меня к себе и подарил целую охапку кампучийских банкнот – больших и красочных, которые Пол Пот отменил, и они в Кампучии буквально валялись под ногами. Когда режим диктатора рухнул, этот режиссер ездил в Пномпень снимать фильм. Он придумал сцену: тучи купюр летят, словно листья, по ветру. Но снять красиво не смог: ни одного ветродуя не нашлось. Набив деньгами мешок, режиссер поехал доснимать в Душанбе. Прямых рейсов не было, он летел через Москву. В «Шереметьеве» его с радостью арестовали.
Это сейчас все по-другому, а тогда начальник таможни уже мысленно дырявил погоны под новые звездочки, потому что такого количества контрабандной валюты не проходило за всю историю вверенной ему таможни.
Часов через шесть, пользуясь званием народного артиста, режиссер выклянчил один звонок – своему куратору в Центральном комитете партии. Тот перезвонил таможеннику: «У тебя образцы валют есть? Ты, м...ла, такую валюту, как у артиста, среди образцов видишь?!» В общем, режиссера с его неконвертируемой валютой отпустили. Из этого мешка он и отсыпал мне денег.
И вот я, в очередной раз женатый на очень красивой женщине, сижу с гостями и завожу такой разговор: «Все вы удачно женились, но я уверен: самый выгодный брак – по любви, потому что любовь – самый верный расчет».
Супруга Галя сразу притихла, не зная, что я выкину дальше. А я гоню: «Вот взял девушку из Одессы. Папа – футболист, мама где-то в секретариате. Вроде бы ничего особенного, бесприданница. Но вы обратили внимание на внешность? Похожа она на русскую?»
А дело в том, что Галя, хотя и чистокровная русская, очень напоминает то ли тайку, то ли китаянку. «Я, – вру дальше, – часто задумывался над этим, допытывался у нее – молчит. И вдруг все выяснилось. Ее дедушка, царский полковник забайкальского казачьего войска, ушел в Китай, оставив жену-китаянку с ребенком. Там он сделал сумасшедшую карьеру, разбогател, переехал в Японию, а недавно объявились юристы с его завещанием. Он все оставил дочке – производственные мощности и недвижимость. Сейчас идет работа по передаче имущества в собственность Гале, поскольку настоящая мама-китаянка, человек скромный, отказалась в ее пользу».
Друзья меня хорошо знают, поэтому рассказ выслушали с вежливым скепсисом: «Ладно загибать-то, заводы-пароходы они получат!» Я усмехнулся: «Да нам уже выплатили часть наследства в японских иенах. Завтра поменяю их на рубли и поедем обмывать!» С этими словами достаю из буфета толстенную пачку кампучийских банкнот.
Все так и застыли. В том, что это японские иены, никто не сомневался, ведь в отличие от долларов их в руках никто ни разу не держал. А поскольку наша главная национальная черта – зависть, народ приуныл. «Да ладно, утешаю я, все это фигня! Заплатим налоги-шмалоги, купим маме квартиру. А сейчас, главное, есть нал, и много, так что с утра рванем в Архангельское – я накрываю поляну!»
Думаете, я поднял им настроение? Часть гостей засобирались домой. Другие, наоборот, смекнули: надо бы присмотреться к жене этого пидора, стали приглашать ее танцевать.
– Чем же все закончилось?
– Я же гуманист, рассказал им первую часть истории. Всем полегчало.
– А то, что вы будто бы шотландский лорд, тоже розыгрыш?
– Нисколько! Хотя титул лорда я получил очень неожиданно. Позвонил из-за границы брат и сообщил, что сделал мне подарок – приобрел в Шотландии на мое имя участок. Теперь ты, дескать, землевладелец и к тому же лорд. Я выкроил время и отправился инспектировать свои земельные угодья. Замечу, что получить визу в Великобританию россиянину довольно проблемно. Даже, как выяснилось, титул шотландского лорда не помогает, и этот факт меня слегка насторожил. Но все-таки полетел.
В реальности все оказалось несколько скромнее, чем я предполагал. Действительно, есть участок, который теперь принадлежит мне, у меня имеется официальный документ, похожий на кредитную карточку. Однако участок такой маленький, что на нем вряд ли поместится даже письменный стол. А что касается титула, то брат вручил мне красиво оформленную бумагу и объяснил: как помещик я на самом деле имею полное право именоваться лордом. Только слово «лорд» в моем случае пишется чуть-чуть иначе, чем принято по-английски. Ну, в общем, мелкий шотландский землевладелец без права на захоронение в Шотландии. Ну и что? Не подарок дорог, а внимание. Это милая, остроумная и, кстати, отнюдь не дешевая шутка.
Разумеется, все мои друзья, когда я вернулся в Москву и отметил это дело, в свою очередь, тоже отшутились по полной программе. Дескать, был поэт лорд Байрон, теперь есть поэт лорд Олев.
И все равно, черт возьми, приятно┘
