Тринадцатилетний классик

Гюстав Флобер. Мемуары безумца/ Пер. с фр., предисл. и примеч. Г.Модиной. – М.: Текст, 2009. – 318 с.

В последнее время стало очень модным находить у зарубежных или отечественных классиков не публиковавшиеся при жизни автора тексты и потом впервые их издавать, сопровождая вдумчивым предисловием и многочисленными примечаниями. Так, например, недавно в издательстве «Текст» вышел в свет «впервые на русском языке» сборник эссе и критических работ Сэмюэля Беккета «Осколки». «Азбука-классика» хвалилась набоковской повестью «Волшебник», которую только сейчас «вновь открыли» в Набоковиане на русском. Потом прогремела опять-таки набоковская «Лаура и ее оригинал» (о ней см. «НГ-EL» от 10.12.09), вопреки завещанию Набокова вынутая из банковской ячейки в Швейцарии и сенсационно обнародованная. Попали в этот список наконец и флоберовские «Мемуары безумца». Снова троекратное «впервые»: впервые опубликовалось, впервые полностью, впервые на русском.

Обычно от таких сборников, которые «впервые», ждешь не то чтобы сенсации, но точно какой-то изюминки. И, как показывает практика (с той же «Лаурой», например), ожидания иногда не оправдываются. В этом смысле «Мемуарам безумца» повезло, потому что сенсации в них нет, но точно есть изюминка.

Во-первых, перед нами не просто Флобер, а Флобер-подросток и Флобер-юноша, что уже интригует. Всегда интересно знать, чем жил будущий классик: какими были его детские страхи, подростковые комплексы, юношеские мечты, как он превращался из гадкого утенка в прекрасного лебедя, из замкнутого на собственном «я» автора исповедальных текстов в писателя, отстраненно анализирующего «другого». Именно такой логики и придерживались составители сборника: путь Флобера от отрочества к юности, где отрочество – это повествование от первого лица о своем внутреннем мире, воспринимающем внешний мир, взгляд изнутри, а юность – это уже повествование от третьего лица и разноголосие, взгляд со стороны, в том числе и на себя самого. Во-вторых, перед нами именно Флобер – зоркий и часто беспощадный наблюдатель за обществом и жизнью, а также мастер детали, стилист, цель которого – органичное сочетание содержания и формы, идеи и материи.

Открывается сборник «Вечерними этюдами» 13-летнего Флобера. «Этюды» начинаются с «Путешествия в Ад», в котором Сатана показывает герою свои владения – весь земной мир. В интертекстуальном плане, как отмечается во вступительной статье, этот «этюд» связан с Евангелием от Луки. Далее идут «Агонии» 17-летнего – собрание лаконичных философских зарисовок, пропитанных горечью разочарования, о смысле жизни, о смерти, о добродетели, о душе, о религии, о поэзии («единстве божественной природы, чувства и мысли»), об обществе, о человеке: «Что ж, человек – образ Бога. Какого? Того, кто властвует над ним. Сын ли это Добра, Зла или Небытия? Берите всех троих – и получите Троицу». Сами «Мемуары безумца», тоже написанные в 17 лет, посвящены флоберовскому противопоставлению себя («огромного, как Вселенная») не понимающим его ровесникам и учителям («глупцам, таким ничтожным, таким заурядным»), странствиям по бескрайней пустыне сомнения, а также первой любви. Описанная в «Мемуарах» Элиза Шлезингер будет владеть умом и сердцем Флобера на протяжении всей его жизни и возникнет то в образе Эммы Бовари, то в образе Саламбо.

«Моя жизнь – не события. Моя жизнь – это мысль», – пишет о себе Флобер. Именно органичное выражение мысли в слове было для него острейшей творческой проблемой, «ведь слово – это лишь далекое и слабое эхо мысли». Вначале Флобер чувствовал себя немым, проклятым, у которого «вместо слов на губах от ярости вскипает пена». В «Дневнике 1840–1841» Флобер описывает свое настоящее и заканчивает записи фразой «Прощай, Гюстав!». Прощанием с немым Гюставом-отроком служит и повесть «Ноябрь», в центре которой история угасания и символической смерти поэта.

В «Мемуарах безумца» Сартр находил первый опыт обращения французской литературы к бессознательному. В некоторых своих размышлениях о воспоминаниях Флобер практически предвосхищает метод припоминаний Пруста, когда «пустяк, самое простое событие, дождливый день, ясное солнце, старая мебель вызывали вереницу воспоминаний, неясных, призрачно бледных». И ведь в обоих случаях речь идет не о зрелом человеке, не об устоявшемся писателе, а об отроке, которому только предстоит стать классиком французской литературы.