Михаил Бойко
Александр Исаевич любил предварительную критику своих работ...
Кавендиш, 1989. Иллюстрация из книги Людмилы Сараскиной "Александр Солженицын" (М.: Молодая гвардия, 2008)
В начале беседы я обозначил темы, которые желал бы затронуть: эволюция политических взглядов Солженицына, его раздумья в последние годы, отношение к изломам истории России, философским идеям. Но прежде задал вопрос о «Красном колесе»┘
– Никита Алексеевич, как вы полагаете, не переборщил ли Солженицын в «Красном колесе» с масштабностью замысла? Разве нельзя было передать суть и смысл русской революции посредством книги меньшего объема?
– Поставленные вами вопросы в своей совокупности рассматривают Солженицына преимущественно, если не исключительно, как политика, а не как художника – а ведь благодаря именно художественному дару его слово дошло в мировом масштабе до миллионов сердец и умов. Десятитомная эпопея о революции «Красное колесо», разумеется, не для среднего читателя, а для любителя высокой литературы, а таких в наш век всеобщей грамотности, телевидения и Интернета, несомненно, меньшинство.
Суть и смысл русской революции Солженицын передал в главках, которые изначально хотел поместить в конце каждого Узла, а затем издал в виде отдельной небольшой книжечки. Чтобы понять, что хотел сказать Солженицын, достаточно ее прочесть.
Но в том-то и дело, что «Красное колесо» – художественное произведение, в котором человек, от малого до великого, от рядового до высокопоставленного, в различных проявлениях предстает перед читателем в годы, когда незримо назревала, а затем разразилась революция... Кто прочтет Узлы, никогда не забудет войну в Мазурских болотах, гибель Самсонова, отречение Николая II, образ Ленина в Цюрихе, уличные бои в марте и т.д. и т.п. Тут мы не столько размышляем о революции, сколько ожидаем ее, затем присутствуем при ней и даже в ней участвуем...
Солженицын не доказывает, а показывает, являет. Замысел огромный, впервые осенивший Солженицына чуть ли не когда ему было 18 лет, он нес его в себе всю жизнь, боролся с ним и одолел его. С последней книгой у больших писателей часто идет борьба. Гоголь не дописал «Мертвые души», Достоевский – «Братьев Карамазовых», а вот Солженицыну удалось завершить эпопею, укоротив ее, а последнюю главу – эпилог – подав в ускоренном, еще невиданном в литературе, телеграфном темпе.
– Как вы думаете, прав ли был Александр Исаевич, поддержав в октябре 1993 года президента Бориса Ельцина?
– Провидеть положительные последствия в разгоне Верховного Совета было правильно, это был последний решительный шаг в разрыве с советской системой.
Так же правильно было не голосовать за переизбрание Ельцина на второй срок. В то воскресенье я находился в Москве, А.И. с Натальей Дмитриевной заехали ко мне во французское посольство – после того как в избирательном участке он за Ельцина не проголосовал...
И был прав, даже если мне тогда это было не совсем ясно. К тому же, как потом стало известно, результаты выборов были жульнически подтасованы в пользу Ельцина.
– Не кажется ли вам, что мысль Солженицына циркулирует главным образом в плоскости социологии и психологии русской революции, а не в сфере метафизики?
– Революция – фактическое, можно даже сказать физическое, явление в истории. Объяснение ее многопланово, а метафизическое – наиболее сложное. Поди объясни, почему Святая Русь обернулась царством сатаны?
Солженицын восприимчив к иррациональным, демоническим силам в истории, это видно в изображении Парвуса, Ленина, обреченности добра... Ведь читателю в ходе повествования все время кажется, что революцию можно было бы и остановить, побороть, если бы те или иные деятели принимали правильные решения. Фатум в истории – метафизическое начало, его олицетворяет Самсонов-«семипудовой агнец».
– Насколько глубок был интерес Александра Солженицына к русским философам Серебряного века и их идеям?
– О наличии этого интереса красноречиво говорит герой «Красного колеса», «астролог» Варсонофьев, в известном смысле собирательное лицо, прототипом которого, если не ошибаюсь, был Павел Новгородцев.
А.И., разумеется, читал «Вехи», «Из Глубины», Бердяева, а из следующего поколения ценил Георгия Федотова. К моему деду он питал большое уважение, как известно, он изобразил его в «Красном колесе», кстати, просил меня сообщить ему кое-какие детали его облика, которыми и воспользовался...
– Можно ли считать Солженицына либеральным консерватором, если воспользоваться термином вашего деда?
– Назвать А.И. либеральным консерватором, почему бы и нет? Но этот ярлык несколько устарел. В свое время он указывал на эволюционный процесс, сочетание традиции и свободы, на необходимую умеренность в преобразованиях, и это в условиях монархического строя. Но в наше время консерватором по отношению к советскому 70-летнему режиму быть не приходится...
В социополитической сфере одно из ценнейших пожеланий А.И. это – начинать строить демократию снизу, с местного самоуправления...
– Ваш дед ради возможности участвовать в текущей политике, как правило, откладывал свои социологические и философские исследования. Будь он жив, оправдал бы он затворничество и молчание Солженицына во время эпохальных потрясений в России, особенно в период после августа 1991 года и до возвращения в Россию?
– Никакого затворничества и молчания в начале 90-х годов я не вижу. Когда я впервые в своей жизни приехал в Россию в сентябре 1990 года, я привез с собой последнюю написанную им публицистическую статью, нами изданную, – «Как нам обустроить Россию», тут же, кстати, в России переизданную. В мае 1994 года состоялся его возврат с многочисленные выступлениями и по телевидению, и в печати.
Некоторые Солженицына упрекали, что он не сразу вернулся, но теперь известно, что он считал необходимым кончить «Двести лет вместе», так как возврат в Россию, именно по общественной нагрузке, означал бы длительный перерыв в исследовательской работе.
– Сыграла ли свою роль работа Солженицына «Двести лет вместе» или наше общество еще не созрело для ее адекватного понимания?
– Ставить так вопрос не совсем закономерно. Это кропотливое научное исследование, пожалуй, единственное не художественное произведение Солженицына, который поставил себе задачу вывести тему из слишком страстных и преувеличенных интерпретаций (к примеру, у нас во Франции в книгах по этому вопросу иной раз писалось о десятках, даже сотнях тысяч жертв погромов как о непреложном факте).
– Были ли у вас принципиальные расхождения с Солженицыным в оценке тех или иных событий, персон, идей?
– Так называемых принципиальных расхождений с А.И. у меня не было. В надписи на экземпляре «Бодался теленок с дубом» (1975) он назвал меня не только «другом», но и своим «единомышленником». Это не значит, что мы во всех оценках о тех или иных людях или событиях были всегда и во всем согласны, о чем свидетельствует другая надпись на французском издании «России в обвале» (1998): «Моему «несогласному» переводчику Никите Струве с благодарностью».
Мы действительно часто, но мирно спорили, сверяя свои мнения... А.И. любил предварительную критику своих работ, давал мне их читать в рукописи и был очень внимателен к высказанным замечаниям.
В частности, я прочел его эссе о Бродском в первоначальной допечатной редакции и далеко не все мне в ней понравилось, о чем я ему сказал... Вообще, большой писатель не обязательно лучший критик своих собратьев. Слишком огромен, определенен, своеобразен его литературный мир, чтобы судить беспристрастно о других. Быть может, сознавая это, А.И. часто облекал свои литературные обзоры в стилистические анализы.
– Какие мысли и темы занимали в последние годы Александра Исаевича?
– Последние три-четыре года А.И. жил главным образом мыслью о предстоящей смерти и даже ее торопил: надеюсь, говаривал он, я не проживу дольше ближайшей зимы. Но годы шли, и сроки, им поставленные, проходили, последнее его испытание возрастом и немощами длилось, что не мешало ему работать или высказываться в интервью. Интервью, данное журналу Spiegel, – превосходно. Не покидала его боль о России, он все больше сомневался, хватит ли у нее духовных и нравственных сил, чтобы снова стать достойной великой страной.
