Бесконечный листопад

В ждановской поэзии люди прячутся за деревьями...
А.К.Саврасов. Лес. 1877 год. Государственный художественный музей Латвии

В начале октября поэту Ивану Жданову (р. 1948), лауреату премий Аполлона Григорьева и Андрея Белого, присудили еще одну награду. На Пятом международном поэтическом фестивале «Каштановый дом», прошедшем в Киеве, Жданов получил премию Арсения и Андрея Тарковских. Это стало поводом вновь поговорить о его стихах.

Хотя делать это сложно, поскольку о поэзии Жданова в свое время говорили много и даже окрестили ее причудливым термином «метаметафоризм». Я как-то привыкла к этому слову и уже не могу сказать, проясняет оно мне стихи Жданова или наоборот. Потому, задумав написать это маленькое эссе, я решила не вооружаться терминами, но выбрать себе в помощь какой-нибудь из любимых ждановских поэтических образов и поговорить о нем. Далеко ходить не пришлось: с обложки его книги «Воздух и ветер» (М.: Наука, 2006) на меня смотрели деревья, сфотографированные поэтом, который выступил в этом издании и как фотограф.

Иван Жданов влюблен в деревья, их встречаешь в каждом, наверное, третьем его стихотворении.

Так голые смотрят деревья
на листья, упавшие в пруд.
Туда их, наверно, поверья
листвы отшумевшей зовут.

Среди русских поэтов, боготворящих деревья, в первую очередь приходят на ум Сергей Есенин и Николай Рубцов. Но у тех деревья, как и травы, и цветы, обычно более конкретны, реальны: «Я лучше помню ивы над рекой», «Клен ты мой опавший»... Жданову интереснее дерево как символ, дерево без «породы», без имени. А лучше – сад. А еще лучше – лес:

Тихо сердце, как осень, горит,
словно в красное зеркало леса
загляделось, не чувствуя веса,
с отраженьем своим говорит.

Буквально через одно четверостишие случается метаморфоза: осень-сердце входит в зеркало леса и становится им. Облетающим и пустеющим:

Что-то было и что-то
прошло,
только сердце, как лес,
опустело,
наважденьем листвы
прошумело,
в листопаде замкнуло тепло.

Листопад («дерева срывающийся жест – лист») у Жданова бесконечен:

И где-то на земле до моего
рожденья,
До крика моего в мое дыханье
вник
Послушный листопад, уже мое
спасенье┘

Или:

И этот угол отсыревший,
и шум листвы полуистлевшей
не в темноте, а в нас живут.

Даже в окно жилого дома, где «шумно и тепло, жизнь течет простая», Жданов смотрит сквозь ветку дерева, как будто заслоняясь ею:

Вот и выключили свет
в красной ветке клена.
И внутри ее темно
и, наверно, сыро,
и глядит она в окно,
словно в полость мира.

Домов в стихах Жданова мало. Он не доверяет интерьерам, улицам и другим людным местам, природа для него – более надежный хранитель его раздумий, печалей, его любви:

Соединенье этих рук
равно сближению деревьев,
Когда их тени не скрывают,
как друг от друга далеки
И их листва, и их смятенье,
Рожденное в годичных кольцах,
Запечатленное в прожилках
и на извилинах коры┘

Земная любовь – облетающий сад, сад простой, не вечнозеленый, не райский. Хотя здесь я не могу поручиться. Этот сад хотя и облетает, но все-таки зовется «незримым» и «всевышним»:

Но и любили мы так,
как будто теряли
из виду то, что любили, –
молча, неслышно.
Так расстается с листвой
в безоружной печали
сад сокровенный, далекий,
незримый, всевышний.

Если сад искони отождествляется в поэзии с любовью, раем, чем-то щедрым и многообещающим, то лес – это совсем другой архетип. Он рядом, но он – тайна, темнота, непредсказуемость, нечто огромное и неведомое, словно душа человека. Предчувствие беды, ужас конца тысячелетия прячутся вот в этом, застывающем, лесу:

И лес хрипит, всей
падалью растений
мучительно пытаясь
шелестеть.
Но не растут на тех
деревьях тени,
и нечем им ответить
и посметь.
Лесного эха стыд деревенеет,
оно посмертной воле не к лицу.
Дорога под ногами цепенеет.
Идет тысячелетие к концу.

Но где в этих лесах и садах людские фигуры? В стихах Жданова мало людей. Мы чувствуем, что они где-то рядом, но не видим их. Они, говоря словами Мережковского: «мерцают сквозь красоту символа», и лишь изредка появляются «твое лицо, твоя рука» или «свет поцелуя, снегопадами наспех обжитый».

Быть может, здесь таится и привычный упрек Жданову в сложности его стихов? Нам хочется читать о людях так, чтобы воображать их себе, видеть какую-нибудь плачущую в автомате девочку в зябком пальтеце. Но Жданов – совсем другой поэт. У него люди прячутся за деревьями. Теряются в зеркалах, снегопадах, листве. Ивана Жданова природа давно полонила, заколдовала, и, может быть, порой он и сам не рад этому:

...Что делать нам в плену
морозной тишины и
в том глухом покое
безветренных лесов,
клонящихся ко сну?

И вместе с тем образ деревьев, как любой вечный архетип, непостижим и неисчерпаем:

Там нет меня.
Над горизонтом слова
взойдут деревья
и к нему примерзнут –
я никогда их не смогу догнать.

Закончу это небольшое рассуждение недавним стихотворением Жданова, посвященным памяти его друга, недавно ушедшего поэта Алексея Парщикова:

Помнишь, Алеша,
над Балтикой дерево то:
ни ствола, ни ветвей,
только листьев сам-сто,
перекрашены брюшки и спины,
а по сути стальные
пластины.

Не поймешь, где барокко,
а где рококо,
листопадом все это
назвать нелегко.

Зарастает нездешней
природой
золотой родничок небосвода.

А еще и как буквы
над речью висят,
так в садовом ноже
зарождается сад.

Обрывается след на дороге,
да к нему не приделаешь ноги.

Только токи бегут
на магнитный просвет:
сотворенное есть,
а творящего нет,
только зимнего поля дожинок
или белые души снежинок.

И к нему, недоступному
даже в раю,
на подошвах ты вносишь
эпоху свою,
удаляясь от брошенной тени,
как двойник и прообраз
растений.

Там еще был какой-то
пречистый газон,
всё венки по нему да букеты
в сезон –
ни крестов, ни следов,
ни отсылок
безымянных нарочно могилок.

То, что ты не ответишь
на это письмо,
мне уже все равно, потому
что само
пережито двоение жизни,
впереди ни упрека, ни тризны.

Остается в виду
у железной листвы
трехголовый дракон
без одной головы:
я, такой-то, еще и Ерёма.
Это как-то пока незнакомо.

Будет в масть тебе, Леша,
завидный исход,
Колдер твой золотым
петушком пропоет.

Воскресение сносит куда-то
на исходную точку возврата.

1 мая 2009 года, Ирпень.