Михаил Бойко
Николай Толстиков благодарен своим учителям.
Фото иерея Сергия Ермолаева
– Николай Александрович, какие ощущения у вас остались от работы в районной газете?
– Учился противостоять... Вернее, началось это с нашей сельской школы с производственным обучением, где было нонсенсом, что мальчишку интересуют не трактора и доильные аппараты, а что-то совсем другое. Мальчишечка-то обычный, ничем вроде не выделяющийся из всех, хулиганист и ленив на уроках в меру, разве что тихоня и шумные игры его не влекут. И первые рассказики его на страницах «районки», безобидные этюдики о природе и о разных житейских мелочах, вызывают у товарищей учителей сначала недоумение, а потом гневный протест. Как, этот двоечник и прогульщик, смеет заниматься сочинительством, да это же для доблестного коллектива школы «диссидент»! Ату его! И летит редактору газеты из школы письмецо: дескать, не плагиатора ли вы, уважаемые товарищи, пригреваете. Где ему со скудным его умишком рассказики и заметки писать, на уроках он молчит, как партизан на допросе, и в точных науках дундук дундуком. Редактор, как истинный партийный ортодокс, дает подчиненным задание: искать! И вот целая редакция старательно роется в книжках и журналах, какие попадутся под руку. Да, не переводились никогда на Руси чудики!.. Время идет, «прищучить» его, гаденыша, не удается, и остается обескураженным наставникам сквозь зубы презрительно именовать бедолагу «бумагомаракой» и уж читать или не читать его опусы. Благодарен я своим учителям: стоять за себя научили будь здоров! Пригодилось потом в «районке», да и не только там...
Районная газета 80-х годов была тогда самым «передком», дальше для журналиста – некуда. Не трогай только горком или райком КПСС, чьим «органом» она тогда являлась, и пусть горкомовская шантрапа смотрит на тебя свысока и как на какую-то козявку, остальную «номенклатуру» ты можешь пушить так, что только перья летят. Недаром и в песенке застольной мы пели: «Взлетают и слетают с постов директора! Им в этом помогают волшебники пера...» Совались смело, во все дыры, тех, кто с прохладцой или трусил, еще и сам редактор подгонял. Он же и обрубал того, кто лишка зарывался: «Не лезь куда не надо! Помни, партия – наш рулевой!» Славный человек, он один из газетных редакторов области стал на защиту ГКЧП и поплатился, простым школьным учителем потом пропитание себе добывал.
Задыхается городишко от выбросов в атмосферу двух целлюлозно-бумажных комбинатов, а ему еще вдобавок на окраину гидролизный завод ставят – журналисты затевают «бузу» и что же? Завод перепрофилируют в менее вредное производство. Памятник природы – Лисьи горы норовят исковеркать карьерами для добычи песка, газета вступается – и отстают варвары домашнего разлива. Кто-то воют с «ветряными мельницами», а кто-то выясняет, почему это энной гражданочке в прачечной рейтузы не того размера подсунули и радостно рапортует читателям о своем успехе. Но, кроме смеха, газету простой народ, особенно сельский, уважал и за «жисть» потолковать с корреспондентом считал за честь: однако, поболе иного начальства сей индивидуум будет! И чинуши побаивались, не любили, когда о нечистых делишках на страницы газеты выплескивалось.
Конечно, время сейчас иное. И заводишко тот спорный сам по себе «загнулся», и Лисьи горы шустряги приватизировали и в качестве песка развезли и распродали; газету теперь в народе презрительно именуют «свистком» или чем попохабнее. И вправду стала она беззубой, карманной у местной власти, полистаешь подшивку и – «всюду тишь да гладь, да Божья благодать!» Как в другой стране живут! И приходится напрягаться и скорбеть о народной жизни одиночке-писателю, ежели таковой в городишке имеется.
И все-таки годы боевой «газетной» юности во мне «осели» прочно, лучшей «школы жизни», как бы ни трафаретно это звучало, на мой взгляд, нет для начинающего писателя, хотя, собственно, жизнь-то нас начинает учить от самого нашего рождения, желаем мы того или нет.
– Повлияла ли учеба в Литинституте на выбор пути священнослужителя? Как вообще произошел такой жизненный разворот?
– При редакции обреталось довольно сильное литобъединение, не "божьи одуванчики" собирались погонять чайку и порасхвалить «вирши» друг дружки, ребята и девы были крепкие. Планку на обсуждениях держали будь здоров, халтуру освистывали. Недаром, потом вышло аж четверо членов Союза писателей, это из обычной-то «районки»!
Я, еще молодой-зеленый, тоже себя, грешным делом, ба-альшим писателем вообразил, засел за свой первый роман. К тому моменту по семейным обстоятельствам перебрался на жительство в Вологду, в "многотиражке" при строительном объединении поработал да вскоре сбежал: не тебе районная газета, скука смертная! Взялся сторожить турбазу на берегу реки. Поглазел на звезды в небе и – за рабочий стол. Место действия – родной городишко, прототипы – родня и соседи. Назвал коротко и резко «Угар». Из журналов тогда еще отвечали. И меня из «Севера» славно отфутболили: мол, товарищ дорогой, людишки у вас романе серенькие и никчемные, в дерьме по уши погрязли и выбираться не думают, им бы только по лопате в руки и самозакапываться. А где у вас положительный образ молодого рабочего?! Вот чего не было так не было, хоть убейся! И забросил я с горя свое первое детище в дальний ящик стола в своем родовом имении, и провалялось оно там почти двадцать лет, пока «свет» не увидело в долгожданном журнале «Вологодская литература», начавшем выходить в прошлом году.
Меж тем в ночах на турбазе я не только пластал свою «нетленку», я увлекся романами Дмитрия Балашова из серии «Государи московские». Вот где звучала настоящая симфония личности и Бога, государства и церкви! Может, и чересчур сказал, но большего, лучшего мне не встречалось в последующей прозе. Многое мне, человеку светскому и долго бежавшему, «задрав штаны», за комсомолом, было непонятно, неясно. Историей я интересовался всегда, но в советских учебниках и историографиях о церкви, о Боге было сказано до обидного мало, да и написано в соответствующем духе: мракобесы, реакционеры... Какой-либо литературы вообще не было, это сейчас – море разливанное! Как я радовался, когда с робостью зайдя в восстанавливаемый храм, приобрел невзрачный, на серой бумаге, репринт «Закона Божьего»! Тут же в ящичек с песком (подсвечниками еще в храме не обзавелись) поставил свечу и неумело перекрестился... Ничего на меня не упало, не пришлепнуло или воображение чем-то сверхъестественным поразило. Тогда, в начале девяностых, хотя у нас танки, как в Москве, не стреляли, но сумятица в душах и умах была. А что бывает, когда по зыбучему болоту идешь? Верно, ищешь твердый берег, чтоб не засосало в трясину. Вот таким берегом для меня и стало православие. От книжной премудрости к возрастанию в духовной.
В Литературном институте я учился уже будучи священнослужителем. Все пять заочных лет. Насколько я знаю, сейчас не так и уж мало выпускников института разных лет, принявших духовный сан и не бросивших перо. Но учились, заканчивали Литинститут они еще в «советскую эпоху», тогда меня к дому Герцена на Тверском бульваре, 25 и на пушечный выстрел не подпустили бы. Я учился в 90-е годы. Вначале мое нахождение в студентах сего учебного заведения вызывало недоумение, ехидные ухмылки, даже неприятие, скажем так: «отдельной части лиц», и в Москве и у нас в Вологде. Еще бы, среди студенческой братвы, славящейся своими вольными нравами, затесался скромный «служитель культа»! Но в нашем семинаре Владимира Орлова занимались и балерина, и летчик, и доктор. Потом все как-то притерпелось, притерлось, да и к концу двадцатого века в России вряд ли чем можно было любого человека удивить.
– Какие книги сейчас лежат у вас на письменном столе? Что вы вообще в последнее время читаете?
– Естественно, Святое Евангелие. А читаю и перечитываю книги Виктора Петровича Астафьева, в чем-то считая его своим учителем. Исторические романы Дмитрия Балашова, Валентина Пикуля. Произведения и дневниковые записи Чехова. Читаю статьи критиков Валентина Курбатова, Михаила Лобанова, Андрея Немзера. Из современных прозаиков я бы не сказал, что кем-либо особенно увлекся. Интересна мне проза Олега Павлова, Михаила Тарковского, Владимира Крупина, рано погибшего Вячеслав Дёгтева. И православных писателей вниманием не обхожу, но это, как говорится, «внутрицеховое».
– Для кого вы пишете? Ведь прототипы ваших героев, скорее всего, не прочтут Ваши произведения?
– Я долго не мог найти «свой журнал». Издания типа «Москвы» отделывались молчанием, там нужна благостность, лубок, и, как в старые номенклатурные времена, «позитивуха». На одном литературном семинаре в Вологде мне прямо так и заявили московские руководители: «Больно Бог-то у Вас, батенька, суров!» Так Он и спрашивает за грехи и прегрешения сполна. Конечно, легче представить Его этаким добродушным бородатым старичком, сидящим на облаке. И раз в году, забежав мимоходом в храм, поставить свечку и, начитавшись всяких околоправославных книжек – сейчас их выходит пруд пруди, ощутить себя этаким всезнающим христианином и начинать поучать попов, как надо служить в церкви, а уж пишущего священнослужителя и подавну поучать как надо писать.
Совершенно отличается в этом плане Юрий Александрович Кувалдин. У него стремление не затоптать неведомого автора, а, наоборот, помочь встать тому уверенно на крыло, ободренному добрым словом и советом. В кувалдинской «Нашей улице» у меня опубликовано большинство моих повестей и рассказов. И что напишешь свежее, смело отправляешь туда, знаешь, что без внимания не останется.
В Вологде у нас, наконец, появился достаточно независимый журнал «Вологодская литература». Отрадно, что в первых пробных выпусках помимо набивших оскомину местных писательских имен проглядывает и новая литература, хотя пока, в основном, тех, кто в свое время «не пробился».
А что до того, прочтут ли прототипы моих героев мои произведения... Так они почти все входят в так называемую «группу риска», где долго не живут, а уж тем более по библиотекам не ходят. Но... среди падающих и падших и готовых упасть всегда есть человек, пусть и балансирующий на грани, но ищущий путь к Богу, хватающийся за это, как утопающий за последнюю соломинку. Вот для таких людей и моя проза. Поможет кому-то, буду счастлив.
Еще заметил: прозу мою охотно читают вполне благополучные дамы предбальзаковского возраста. Что уж их там «цепляет»? Но это спишем на загадку женской души.
– Тяжело ли Вам вживаться в своих героев – среди которых много пьющих, блудящих, бесчинствующих?
– «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные». Не случайно сказано в Евангелии. О здоровом правильном человеке, вероятно, писать радостно и легко, чем опускаться до самого дна, описывать его обитателей. Хотя, впрочем, нет. Труднее описать человека, выбирающегося с этого самого дна, карабкающего, обрывая ногти, в гору. Скатиться-то легко, усилий не надо.
А что вживаться? Если что-то в молодости перепробовано, перечувствовано на собственном хребте. Если с рождения до зрелых лет прожито в крохотном городишке, где все жители на виду, просвечены, как рентгеном. Ничто не спрячется, любая тайна рано или поздно раскроется. Меня порой упрекают за мрачноватые тона в прозе, но это – только чисто человеческая тоска по светлым сторонам жизни вперемежку с горечью от созерцания прискорбных сторон жизни и гиблых превратностей судеб обитателей русского «глубинного» городка.
– Чем объясняется большое количество сквозных героев в Ваших рассказах и повестях?
– Не хватило духу написать роман, вот и иной герой мой неприкаянно кочует из повести в рассказ, из рассказа в повесть. Как в повседневной жизни. Не ограничивается же она отрезком похода в булочную за хлебом и обратно, пусть и живописным, может быть. В «шкуре» сквозного персонажа у меня скорее – второе «я» самого автора. Куда ж от себя, любимого, денешься?
– Вам нравится религиозная поэзия?
– В первую очередь отметил бы иеромонаха Романа (в миру – Александр Матюшин). Вот где духовная мощь... А так, как только стало модно и безопасно, целое скопище поэтов ломанулось к небесным высотам, готовое запорхать ангелочками. Но это куда бы ни шло, «всякая тварь радуется и Бога славит», но кое-кто готов примерить на себя и Христовы страдания. Естественно, виртуально.
А всего лучше поэзия разлита во всех песнопениях церковной службы. Тут уж ничего равного нет. Заходите в храм, подольше постойте возле клироса... Вначале, может быть, и не совсем понятен для новичка церковно-славянский язык, но сердце-то поймет, услышит.
– Попадались ли вам книги современных авторов, описывающих свой опыт воцерковления?
– В начале это были произведения Владимира Крупина, в последние годы немало еще интересных авторов мне встретилось. Священнослужители Николай Агафонов и Ярослав Шипов – прекрасные рассказчики, чувствуется, что пишут, опираясь на собственный церковный опыт, проза не «высосана из пальца» и нет желания выдавать желаемое за действительное. Нет и придурашливых воздыханий, натужной слезливости, чем часто грешат иные, пытающиеся зачислить себя в «православные писатели».
Из мирян, значимо описывающих путь воцерковления себя ли или своих героев, заметны -– Олеся Николаева, «матушка», Василий Дворцов, тюменец Сергей Козлов. Я с удовольствием прочел одну из его последних вещей «Зона Брока».
Не сбросишь теперь со счетов и интернет: создан портал православных писателей и поэтов «Омилия». Здесь размещают свои рассказы и стихи, как и пробующие еще только свое перо авторы, так и маститые уже, как протоиерей Николай Агафонов.
Но есть и немного «другого» направления книжки, к примеру нашумевший «Патерик» Майи Кучерской. Я понимаю желание автора резать правду- матку, показаться оригинальным, но попахивает временами от текста пресловутой «пятилеткой безбожия». Или подобные авторы стремятся «достать» до Николая Лескова. Так у классика никогда не было стремления вывалять какого-нибудь служителя культа в грязьце. Зрите в корень!
А в целом... Много в творчестве современных православных авторов в самом хорошем понимании слова – «тактического», работы на деталь, а вот пока – «стратегического»... Будем ждать.
– Вы согласны с тем, что «светское искусство по своей сути демонично»?
– Один батюшка никогда не ездил в троллейбусе по той причине, что троллейбус-то рогатый! Ходил пешком. Так вот и светское искусство можно считать и исчадием ада и порока, а можно находить в нем светлое и радостное для души. От самого человека, на мой взгляд, зависит, от его мировоззрения, духовности, воспитания, наконец.
Когда я поступал в Литинститут, на собеседовании меня тогдашний ректор Сергей Есин спросил: «А что вы будете делать, если по ходу учебной программы вам придется знакомиться с произведениями, к которым в церкви относятся негативно?» Знакомиться надо, куда денешься, а уж воспринимать их или нет, мое личное дело. На том и договорились.
– Сталкивались ли Вы в повседневной жизни с тем, что можно объяснить только как чудо?
– Ой, с чудом поосторожнее! Церковь на это смотрит с немалой опаской, всегда в смутные времена появлялись и лжепророки, и ясновидящие, всякие кликуши, виделись кому-то какие-то знамения. При ближайшем рассмотрении чаще всего это оказываются проделки от лукавого. Кому спьяну или в сильном душевном волнении не поблазнит чего? За свою служебную, почти семнадцатилетнюю практику, я с какими-то яркими небывалыми выражениями чудес не сталкивался, кривить душою не буду, советую все-таки положиться здесь на упование матери-церкви.
– Может ли еще что-то спасти Русский Север?
– Слово Божие! Вновь пронесенное по градам и весям после коммунистического и постперестроечного беспредела. Ничто не спасет, «...ни царь и не герой!» Только Бог!
