Григорий Дашевский
Смех и слезы – это две реакции на безумие человеческой жизни, дозволенные философу.
А.Трифонов. Учебник бесконечности. Эпоха
Григорий Кружков в своей реплике «К вопросу о селезенке» («НГ-EL» от 08.06.09) упрекает меня в том, что свое мнение о его переводах из Донна (высказанное в рецензии на «Стихотворения и поэмы» Джона Донна, «Коммерсант-Weekend» от 07.03.09) я составил на основании лишь двух цитат; в том, что я приписал ему чужой перевод, и в «неправильном прочтении» слова «селезенка» в одной из сатир Донна. Мой разбор других цитат из переводов Кружкова из Донна можно прочесть в Интернете (http://grdash.livejournal.com/68811.html); по поводу ошибки с авторством и я, и редакция принесли извинения; а вот «вопрос о селезенке» можно разобрать подробнее, поскольку тут речь идет не о методе переводчика и не об ошибке рецензента, а о вещи более общеинтересной – о точном смысле нескольких стихов Донна и о культурных различиях, которые не дают нам понять этот смысл сразу.
Вот этот пассаж (начало третьей сатиры):
Kind pity chokes my spleen;
brave scorn forbids
Those tears to issue which
swell my eyelids;
I must not laugh, nor weep
sins and be wise;
Can railing, then, cure these
worn maladies?
Подстрочник:
Добрая жалость душит мне селезенку; дерзкое презрение запрещает
Пролиться тем слезам, которыми набухли мои веки;
Я не могу ни осмеивать, ни оплакивать грехи, и (поэтому) не могу быть мудрым;
Тогда, быть может, брань исцелит эти застарелые болезни?
Перевод Кружкова:
Печаль и жалость мне
мешают злиться,
Слезам презренье не дает
излиться;
Равно бессильны тут и плач,
и смех;
Ужели так укоренился грех?
В моей рецензии сказано: «Например, у Донна буквально написано: «Жалость сжимает мне селезенку, а презренье запрещает излиться слезам, от которых пухнут веки». А у Кружкова читаем: «Печаль и жалость мне мешают злиться,/ Слезам презренье не дает излиться». Вместо анатомической конкретности мы получаем общепоэтические клише».
Кружков ответил: «В оригинале слово spleen, которое означает и «селезенку», и «злость, раздражение». В поэзии той, шекспировской эпохи в девяти случаях из десяти spleen употребляется именно в этом втором значении. Здесь тот же случай. Это определяется по контексту. Правильный перевод фразы: «Жалость душит мою злость┘» Если рассмотреть не одну, а две строки в целом, то суть риторической фигуры Донна в том, что зрелище порока вызывает у автора противоречивые чувства, он не знает, негодовать ему или плакать: «Жалость душит мою злость (смиряет, затыкает ей рот), но и плакать от жалости не могу – мешает презренье»».
Я не буду разбирать перевод Кружкова, а просто изложу смысл пассажа, и тогда читатель сам сможет оценить, насколько перевод точен по отношению к мысли, к образам и к тону оригинала.
Для нас селезенка не связана с психикой, поэтому нам странно это слово в разговоре о чувствах. На «сердце» (отвечающее за любовь, гнев и чувства вообще) и «мозг» (отвечающий за ум) мы согласны, а на селезенку нет. Но в античной и ренессансной медицине селезенка считалась седалищем разных психических состояний (меланхолии и уныния; веселья, радости, смеха; непостоянства и неумеренности); именно так слово spleen и употребляется у Шекспира и его современников, обозначая либо анатомический орган как источник неких состояний, либо (метонимически) сами эти состояния: «веселость и веселье»; «порыв, каприз»; «изменчивость, капризность»; «пыл, рвение»; «раздражительность»; «приступ страсти»; «злоба, обида»; «негодование» (Оксфордский словарь английского языка (OED), s.v., 3–7). Какая из психических функций селезенки имеется в виду в конкретном пассаже, это решается по контексту – и чаще даже не узкому, а жанровому: у Шекспира в трагедиях и хрониках spleen чаще обозначает «злость», «порыв», «пыл», «непостоянство», а в комедиях – «веселость, веселье».
Так что и в обсуждаемом пассаже нужно решить два вопроса: во-первых, употреблено ли слово «селезенка» в прямом (как обозначение органа, порождающего некое состояние) или в переносном (как обозначение самого этого состояния) смысле и, во-вторых, какое именно состояние имеется в виду.
Я думаю, что селезенка здесь понимается как анатомический орган – источник смеха. Оксфордский словарь указывает, что именно это значение было особенно часто около 1600 года (OED, s.v., 1c), и приводит такие, например, цитаты: «Селезенка, которая заставляет человека смеяться» (1547); «Теперь я громко смеюсь и надрываю селезенку» (1598); «Вы будете смеяться, если у вас смешливая селезенка» (1610). Но важнее всего то, что сам жанр сатиры заранее располагает именно к такому пониманию. Римский сатирик Персий (важнейший образец для Донна-сатирика) в начале книги сатир говорит: «Такая уж у меня наглая селезенка – хохочу» (1, 12); сам Донн в сатирическом по тону Послании Мистеру Эдварду Гилпину говорит: «Nothing whereat to laugh my spleen espies» – «Ничего, над чем бы посмеяться, моя селезенка не находит» (в пер. Кружкова – «Насытить нечем мне глаза свои»). Только при таком понимании становится осмысленной третья строка, явно резюмирующая первые две: «я не могу ни осмеивать, ни оплакивать грехи».
И второй странный для нас пункт: почему неспособность плакать и смеяться означает еще и неспособность быть мудрым? Почему жалость (слезы) и презрение (смех) противопоставлены негодованию (брани), хотя для нас все эти три реакции могут стоять в одном ряду? Дело в том, что смех и слезы в отличие от негодования – это две реакции на безумие человеческой жизни, дозволенные философу. Воплощением таких реакций были «смеющийся философ» Демокрит и «плачущий философ» Гераклит. «Гераклит всякий раз, как выходил из дому и видел вокруг себя столько скверно живущих, а точнее сказать скверно гибнущих людей, начинал плакать и жалеть всех попадавшихся ему навстречу прохожих, даже если они были веселы и счастливы┘ Про Демокрита же рассказывают, наоборот, что он никогда не появлялся на людях без улыбки: до того несерьезным ему казалось все, чем серьезно занимались все вокруг. Но где здесь место гневу? Надо либо смеяться надо всем, либо плакать» (Сенека, «О гневе», 2,10; пер. Татьяны Бородай). Об этих же двух философах говорит и Ювенал (вместе с Персием служивший Донну образцом сатирика): «Значит, похвально и то, что один-то мудрец все смеялся,/ Как поднимал от порога, вперед вынося, свою ногу,/ Ну, а другой был совсем не таков: он больше все плакал» (Сат.10, 28–30; пер. Дмитрия Недовича и Федора Петровского). А у Донна эти две философские реакции друг друга подавляют – поэтому-то он и не может быть мудрым и вынужден вести себя не по-философски, то есть негодовать и браниться. Эта парадоксальная вариация традиционной схемы и составляет остроумие зачина.
Таким образом, в развернутом виде мысль зачина звучит так:
«Мои веки уже набухли слезами и готовы жалостно плакать, а селезенка готова презрительно смеяться. Но дерзкое презрение мешает действию плачущего органа, а добрая жалость – действию смеющегося органа. Я не могу ни смеяться, ни плакать, как подобало бы мудрецу; попробую негодовать и браниться».
