Советская молитва

Любовь ушедшего века. Марк Максимов и его друзья: Поэтическая антология/ Автор-составитель А.Максимов. – М.: ОЛМА Медиа групп, 2008. – 262 с.

«Когда и почему само слово «авторитет» ушло из литературы в криминальный мир, я не знаю. Не знаю даже, хорошо это или плохо. Но это – так», – пишет Андрей Максимов. Книга, которую и написал, и составил известный телеведущий, – поэтическая антология. Собранная по удивительному принципу – у всех поэтов, которые в нее вошли, будущий телеакадемик практически «сидел на коленях». То есть эта книга о «друзьях папы». Папа Андрея Максимова – поэт Марк Максимов – не обладал в годы расцвета своего таланта, в 50–70-е, – шумной славой, но знали его буквально все (в Москве литературной). Знали благодаря умению дружить, ну и, как я теперь думаю, какой-то внутренней честности, благородству┘ Да и биография его была драматической: он прошел плен, три года воевал в партизанском отряде, практически был заживо похоронен в белорусских лесах, его стихи были выбиты на нескольких военных памятниках┘

Говоря об этих великих людях своего детства, Максимов-младший не дает оценок, просто свидетельствует: вот Николай Тихонов, большой литературный начальник, всегда суровый и застегнутый на все пуговицы, всегда правильный, такой советский. Но абсолютно все в этой старой «литературной Москве» знали: Тихонов стал таким после того, как его забрали в ленинградское КГБ. Продержали недолго. А сломали на всю жизнь. Вот Ярослав Смеляков. Человек яростный, неуживчивый. Но абсолютно все (в «литературной Москве») знали – если Смеляков кого-то похвалил – это наивысшая оценка.

«┘Левитанский запомнился мне как невысокий плотный человек в кожаной куртке, который постоянно переживал. Слышал ли я, как он смеется? Наверное┘ Но смеха не помню. Помню тревогу в темных глазах и постоянные разговоры про то, что все вокруг и внутри – не так».

Стихи – это тоже его глубоко личный выбор. Я, может быть, выбрал бы для антологии совсем другие стихи Левитанского или того же Мартынова. Но какие-то строчки врезались в память еще тогда, в 15 или 17 лет, – их Андрей Максимов и поставил в книгу. Это тоже нужно учитывать, когда ее читаешь. Что книга – не просто корпус стихов, а некое свидетельство о том, чем именно эти стихи влияли на людей, родившихся уже в 50–60-е годы. То есть на нас. Какое-то странное у меня было чувство, когда я пролистал «Любовь ушедшего века»: Антокольский, Рублев, Светлов, Володин, Гудзенко, Дудин, Луконин, Поженян, Самойлов, Слуцкий, Соболь┘

Вдохновение требует участия высших сил. Никола Пуссен. Вдохновение поэта. 1638. Лувр, Париж

С одной стороны – как же повезло автору┘ Он знает, помнит, как эта удивительная формация (советские поэты) выглядела, как они выпивали, дружили, как шутили, как вели себя. С другой стороны, какая невероятная грусть.

С одной стороны, человек мог написать одно стихотворение (Максимов приводит здесь пример поэта Георгия Рублева, написавшего «Севастопольский вальс, золотые деньки», песня эта и сейчас звучит по радио, на концертах и так далее) – и жить целую жизнь, обладая таким несметным капиталом!

С другой стороны – люди, которые всю свою длинную биографию гасили, душили в себе что-то. Как можно гасить в себе стихи, я просто не представляю. Это же не проза, не публицистика. Это то, что от человека, в общем, не совсем зависит. Но – гасили. Читая «Любовь ушедшего века», я силился разгадать этот секрет советских стихов. Их звучания, их строя. Силился, и не мог. Все-таки писали их разные люди. И не в разнице таланта тут дело, просто они были из разных формаций, разных школ, из разных миров.

Их объединял не только Союз писателей, ЦДЛ, творческие вечера, тогдашняя хорошо организованная писательская жизнь, которую они и любили, и проклинали. Их объединяло и что-то еще. Вот Юрий Воронов, вообще-то он был большим начальником в ЦК ВЛКСМ, потом в «Комсомольской правде». Но, переживший ленинградскую блокаду, писал и такие вещи: «Девчонка руки протянула,/ И головой – на край стола┘/ Сначала думали – уснула,/ А оказалось – умерла». Так вот, объединяло их отношение к стихотворению, как к чему-то самому последнему, ну типа завещания, что ли. Ты можешь вести какую угодно жизнь, кропать какие угодно вирши на заказ, но что-то одно должен написать так, чтобы кровь из ушей┘ Это такая советская молитва. Общая на всех, но в то же время своя. Отсюда и жуткость пафоса, просто замогильная, и глубина лирики. И простота. Вот из этого, а не из ЦДЛ и «потиражных» (хотя были они очень немаленькие) складывалось то явление, что называлось «литературной Москвой». Она сейчас тоже есть. Вроде бы есть. Хочется верить, что есть. Но – совсем другая.