Между горечью и красотой

Поэт Ковальджи не только "смысловик", но и добряк.
Фото Александра Трифонова

Кирилл Ковальджи – поэт по языку достаточно традиционный, ясный, безэффектный, сдержанный. Но Ковальджи стал для меня одним из самых дорогих, из самых важных открытий, постоянным источником душевного подъема и даже восторга: говорю в самом широком значении этого слова, отнюдь не в узко эстетическом. Более того, мне кажется, что его стихи выходят за пределы «литературного поля» – они естественны, органичны и прекрасны, как сама природа; они растворены в воздухе – как строки Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина, Мандельштама┘ Конечно, я мог бы познакомиться с Ковальджи и пораньше – да не случилось, и вот только сейчас, когда поэту уже под 80, он мне явился весь, во всей широте, богатой по объему «Избранной лирикой», которая вышла в Москве в 2007 году┘

Поэтическая лавка

«В моих сочинениях куда больше «широты», чем углубленности», – предупреждает автор, всю жизнь пытавшийся «объять необъятное», в предисловии. «Я один из самых эклектичных и «беспринципных» поэтов, – грустно пишет он в книге «Обратный отсчет». – Заходите, дескать, в лавку, выбирайте, наверняка найдете что-нибудь по своему вкусу: вот вам венки сонетов, вот верлибры, вот «зерна», вот любовная лирика, вот политическая, вот философская, вот ироническая, вот простенькие стихи, вот виртуозные и экспериментальные. Вроде бы преимущество, разнообразие, богатство. Ан нет. Я сам не знаю, что вам порекомендовать, всякий раз, готовя публикацию или выступление, я как бы играю в лотерею... И самое печальное во всей этой истории – это то, что любитель, как правило, не входит в лавку, у нее толком даже вывески нет...»

Насколько это утверждение справедливо – решать все-таки читателю, который входит в «сады поэзии святой» (Боратынский) и желает, «чтоб пахнуло розой от страниц/ И стихотворение садом стало» (творческая мечта Николая Клюева). Действительно, в поэзию Ковальджи я вхожу как в сад, в котором можно найти чего ни пожелаешь – и сонеты, и верлибры, и любовную лирику, и «зерна»... И это на самом деле замечательно, по-пушкински! – ведь и Пушкин в силу своей образованности, одаренности, гармоничности прекрасно чувствовал себя в любом жанре, в любой исторической эпохе, и любая стилизация поднималась у него до уровня настоящей поэзии (что случается у других поэтов ой как редко); так и Ковальджи прекрасно владеет разными поэтическими языками; сказать – «чужими»? – нет, поэт органичен, естественен, свободен в своем письме, чуждом заемной стилевой заданности, сразу узнаешь: он, не кто иной... Да, после Пушкина я не знаю поэта, который работал так по-разному. Это не в упрек иным поэтам, для их величия столь широкий диапазон вовсе не обязателен и даже, наверное, противопоказан.

Стихотворения Ковальджи, как правило, невелики по объему. Автор не позволяет себе заговаривать читателя, «затягивать» мыслительный процесс, самозабвенно рефлексировать, нескромно задерживать внимание на своей персоне, сбиваться на второстепенное; он всегда точно знает, о чем хочет сказать, при этом уважает читателя и, не прячась за «дневниковость» (ведь в дневнике все дозволено: он пишется без оглядки, «для себя»!), остается кратким, «словно наши дни» (строчка из Давида Самойлова – именно такой должна быть поэзия!), глаз его – сфокусирован на главном. Слова Блока о том, что поэт, помнящий о читателе, перестает быть поэтом, верны для другой поэтической системы. Ковальджи – нуждается в читателе, вернее – в собеседнике, при этом не старается намеренно быть «понятным», очень редко позволяет себе «сниженную» лексику, редко – позднепастернаковскую простоту, избегает чистописания и кокетливой изысканности; но и не старается быть «непонятным»: верлибры для него – не самоцель, но одежда, потребная для лучшего выражения той или иной мысли, и, что характерно, даже пользуясь верлибрами, он словно бы противостоит «поискам» – которые обычно оказываются всего лишь подражанием, старанием развить (вернее, разнообразить) то, на чем, руководствуясь вкусом и чувством меры, остановился именитый предшественник. Ковальджи умеет ставить точку «ради беспощадной красоты»! Мудрый аскетизм в выражении чувств, интеллектуальную окраску рассуждений, логику, напитанную богатым жизненным опытом и, следовательно, свободную от самой себя, то есть – от уверенности в том, что все подчинено логике, некоей единой «правде»: «Ты правдой считаешь отлив/ и всю обнаженность отлива./ Я правдой считаю прилив,/ упрямо хочу быть счастливым./ И каждый по-своему прав,/ и нет победителя в споре:/ нам поровну правду раздав,/ качается медленно море»

Доверие внезапной странности

Кроме Ковальджи и еще Александра Кушнера я не знаю в современной литературе поэтов столь оптимистично-светлых и радостно-гармоничных, столь активно восстанавливающих связи человека с миром, повсечасно говорящих миру «да!». Счастливый дар, благороднейшая задача для поэта, – его главное назначение в конце концов! Конечно, есть и другие поэты такого настроя, но Ковальджи при всей интимности своей лирики, при всей индивидуальности своего почерка, своего художественного мышления, одновременно и надындивидуален; беседуя с ним, воспринимаешь в его лице не просто умного и оригинального собеседника, но и словно саму правду жизни – поскольку в нем есть все, что укрепляет корни жизни, стремящейся к гармонии, пребывающей в гармонии! Это поэт редкого душевного здоровья.

Не забудем к тому же, что гармоническое сознание существует не только благодаря, но и вопреки, – иначе оно было бы лишь уделом неопытных, романтически настроенных юношей... «В прекрасное верю, но грустное знаю», обращается поэт к своему дневнику, призывая его объявить войну бездарному быту и переплавить «жизни ржавеющий лом» на струны. Святая поэтическая традиция! Ей отдал дань и столь воспевавший быт Евгений Винокуров... «Зачем же плакать, если можно петь?» – верен своему высокому поручению Олег Чухонцев. «...То, что именуют горем и разлукой, напастью, божьей карой, окаянством, а после просто песней назовут», – естественно, как дыхание, сказалось у Татьяны Глушковой. Христианское восприятие жизни – со всеми ее невзгодами, несчастьями, изматывающими переживаниями – как величайшего подарка, постоянное движение к свету, противостояние длительной хандре, запрет себе распускаться (стоит себя распустить – потом и не соберешь), воля, направленная к тому, чтобы восстать от беды и жить дальше, не утрачивая способности радоваться и быть счастливым, то есть свободным, – вот к чему нас зовет такая поэзия, поддерживающая, укрепляющая связь человека с Богом.

Ковальджи часто афористичен; но его формулировки, по сути напутствия-назидания, не воспринимаются как таковые: поэт не наставляет, он проговаривает то, что перебродило в нем, созрело, его афоризмы – благодарение жизни за ее нелегкие уроки, по меньшей мере вздох примирения с ней или – вздох облечения; может быть, сожаление: знай я это раньше, насколько бы беззаботней жилось! Но – «Жить – одно, а понимать/ жизнь – совсем другое./ Проморгаешь небо голубое,/ если будешь слишком много знать.../ Доверяй внезапной странности,/ и появится тогда/ из нечаянной туманности/ несказанная звезда».

Умение «доверять внезапной странности» – свойство поэта Кирилла Ковальджи, чем, конечно, объясняется его творческое долголетие (под творчеством я понимаю и саму жизнь, жизнь-как-творчество), ведь об этом поэт и говорит: на старом дереве листва так же молода, как и на соседнем, молодом, и, следовательно, у любящих «под солнцем равные права». И просит любить – сейчас, а не задним числом, беречь любимых, близких, пока их «не откомандировали за облака», пока «не прописали на вечной вилле», пока они не стали «воспоминаньем, любить которое легко».

Кириллу Ковальджи любезен человек, не слившийся с государственной должностью, не вместившийся в свою службу («не правил я ищу – людей!»), ему мила не роль, а отсебятина (здесь он замечательно перекликается с испанцем Хуаном Рамоном Хименесом: «Если дали тетрадь в клетку – пиши поперек»). Кредо Ковальджи я определил бы, используя одну из его строк: «быть как все – и не как все».

И еще о молодости и о любви к жизни. «Почерствело мое поколение», начинается стихотворение сорокатрехлетнего поэта: все меньше его жене, его друзьям нужны «поэтические предложения»; умудренные, тертые, они набираются «дельности, цельности, позитивности», «ценят только реальные ценности», чудо существования заменяя привычной, повторяющейся до притупления восприятия повседневностью... Но не всё так уж плохо, пока у них: «Кроме мудрости, трезвости, опыта/ Кое-что еще все-таки есть...»

Поэт-реалист

Защита своей индивидуальности от власти социума, противостояние «большинству», индивидуальные волевые усилия как условие саморазвития, необходимость и потребность быть сильным и добрым – таковы смысловые мотивы поэзии Ковальджи. Есть у него стихотворение парадоксального содержания: его герой притворялся умным, добрым, храбрецом, «перед горестью – счастливым», «перед клеветою – стойким»; и что же? «Притворялся – претворялся,/ возвышался над собой» заключает поэт, настаивая на том, что изменять нужно себя, а не другого, и не других судить, но – себя, и быть себе самым строгим судьей. «Сам с собою наедине/ можешь вынести приговор,/ себя самого поставить к стене/ и расстрелять в упор,/ место далекое отыскать,/ самого себя схоронить,/ землю яростно затоптать,/ камни тяжкие навалить/ и уйти без оглядки в путь,/ радостно и легко,/ полной грустью вздохнуть/ глубоко-глубоко!»

Прекрасные строки – внутренне свободного, независимого духом, самодостаточного человека! Совсем как в молитве: «Избави меня от многих и лютых воспоминаний...» Осознав свои ошибки, не терзай себя ими, не тяни за собой груз скорби; упал? – восстав, с радостью, обновленный, иди дальше... «Спаси меня от жалости к себе», – просит Ковальджи в «Молении», и от другого просит спасти: «От нашей перекрученной души, не соглашающейся быть счастливой» (а заодно и «родных, живущих в скорлупе и горько дорожащих этим раем»)... Таким образом, о слабых местах характера – высказался. Но сказал и о том, что – нельзя с ними мириться. Нужно вынести им приговор. И вздохнуть полной грудью!

Поэзия по природе задумчива. Жан-Батист Камиль Коро. Поэзия. Wallraf-Richartz Museum, Cologne

Да, Ковальджи «смысловик», мысль конкретная, неотвлеченная для него на первом месте. Его поэзия – поэзия заметок, наблюдений, раздумий; но как же замечательно она «сделана», как задевает струны души! Иногда – жесткий, энергичный ритм, подстегивающий сам себя, иногда – грустный напев, от которого стесняет дыхание и подступают слезы; каждое стихотворение несет в себе сильный заряд, не дающий возможности соскользнуть глазу, уйти мысли к чему-то постороннему; все слова у поэта дружат друг с другом, любят друг друга, рады мгновенному знакомству (поскольку поэт часто ставит рядом слова, которые до него поэзия вместе не сводила); рифмует подчас смело, размашисто, шатает размер, сбивает ритм, и думается иногда, а не прав ли Бродский, говоря о том, что поэт – орудие языка? Ведь Ковальджи часто говорит об истинах, достаточно известных, но читаешь – и будто делаешь для себя личное открытие; будто подобного и не слышал, не читал, так свежо и сокровенно он пишет...

Уверен, Ковальджи опровергает утверждение того же Бродского о том, что не существует поэзии «женской» и «мужской». Так может писать только мужчина, который познал всю высоту и святость любви – и все то, что приводит к разочарованиям. «Лучше слепо любить Дульсинею, чем всю правду узнать о любви»... Ковальджи слепо любил, он же узнал о любви «всю правду» (иначе не родились бы приведенные строки), но в крайности не бросается, его суждения взвешенны, отношение к женщине – уважительно и порой благоговейно, Ковальджи подводит итог: свобода, неведенье, баловство – «и нечаянное волшебство», это обычно и управляет женскими поступками, эмоциями... А вот о женщине – в другом стихотворении: «На свету – светлая,/ на ветру – ветреная,/ при луне – лунная,/ при уме – умная,/ при вине – пьяная,/ при Христе – тайная...»

Не приемлет Ковальджи ни цинизма, ни «слепой» романтики; оставаясь реалистом, сохраняя трезвость восприятия, он остается поэтом, а ведь, казалось бы, разве возможно: художник на то и художник, поскольку субъективен? Но если принять это за правило, как же быть с искусством античности – вспомним, к примеру, скульптуры, в которых не увидишь «настроения», «впечатления», «собственного видения», «ассоциаций»? Однако сила их воздействия огромна! Сила Ковальджи, выскажусь так, в его воздействии и на наши эмоции, и на наш интеллект.

Как истинный художник, он не навязывает нам никаких выводов, он говорит только о себе, о своем отношении к женщине, он изображает, избегая окончательной оценочности: «не выносит она одиночества», пишет в одном стихотворении, говоря о том, что героиня его нуждается в людях-зеркалах; «я стесняюсь наряженных женщин, как заморских диковинных птиц», признается в другом; и сожалеет в третьем, грустном-грустном, о елочке, не знающей своей красоты: такую, как она, нельзя не любить – полюбят и сгубят, срубят, «подсунут вместо корней подставку крестообразную»... Но это последнее – уже о любви, – о любви, которая поглощает всего человека, без остатка... О ней пишет Ковальджи в своей обычной манере – мелодия идет ровно, без драматизма, но сколько глубины, сколько полноты, сколько неизбывных переживаний! «Нет отныне строки, где бы слово тебя миновало...»; «Как за тобой я хожу? А вот так и хожу и на скрипке играю, на незримой, – оставить тебя не могу без музыкального сопровождения», в разлуке держа нитью мелодии ту, по ком томится сердце; «От меня до тебя – расстояния нет, от тебя до меня – непроглядные дали»; «Но связь меж нами есть, незримая, и все еще – живая» – вопреки разлуке, которая – не навсегда, не может быть навсегда, не будет!.. И больно, когда поэт программирует себя на то, что счастье его недолговечно (чтобы не было так тяжело потом; но тяжело ведь – все равно): «Путь родниковой реки/ кончится солью морской./ Что-то должно случиться,/ знать не желаю что./ И, пока не случилось,/ я умоляю:/ постой/ здесь на границе между/ горечью и красотой».

И вспомнились еще два прекрасных поэта – ХIХ столетия: Джон Китс и Афанасий Фет, певцы «чистой красоты». Отчего так остро они ее видели, воспринимали, выражали? Именно потому, что находились на границе между «горечью и красотой», радостью и горем, светом и тьмой, ходили «по лезвию, по кромке, по черте, по рубежу». Кстати, в секрет красоты фетовских стихов проник... Борис Рыжий, заметивший нам, что в «Фантазии» Фета, полной взволнованного счастья, есть ясный намек на горечь – на возможную скоротечность, обманчивость этого самого счастья: «Всегда ведь находится кто-то, кто горечь берет на себя», – гениально сказано о том, кто одарил нас поэзией волшебства жизни!

Серьезная ирония

Как часто поэзия представляет собой арену самоутверждения, как часто она стремится свести счеты с людьми, с обществом, с политической ситуацией, в конце концов! Такая поэзия отвлекает читателя «правдивой картиной времени», его узнаваемыми подробностями («да, это наша жизнь, все верно»), отвлекает от соучастия в поэтическом творчестве, от собственно поэзии, которая вместо того чтобы выражать сущность наших проблем, наших бед, – выражать символически, – дает их внешний вид, называет их прямо, своими именами. Странно, ведь еще в 60-е годы позапрошлого столетия Циприан Норвид уповал на то, что развитие журналистики освободит художника от многого, что приходилось нести поэзии на своих крыльях; утверждал, что «поэзия как сила выдерживает любые условия времени, но не выдерживает их в равной степени как искусство». Ковальджи не чуждается политики, но и политическая тема у него подчиняется законам чистой поэзии; не срываясь в публицистику, он не оплакивает страну, не наставляет ее на «единственно верный путь», не обличает врагов; называя ее «залом ожидания, тупиком посредине земли», любит Россию «через поэзию России» и по-тютчевски верит в нее – в Россию детей, внуков, праправнуков: «Не вышло. Не сбылось./ Не состоялось снова./ Оборвалось. Тянусь/ в грядущие века,/ как через пропасть лет./ И вновь рукой слепого/ опоры ищет в воздухе/ строка».

Я цитирую Ковальджи с огромным удовольствием и одновременно... с чувством вины. Дробишь и без того лаконичные строки, посягаешь на целостность стихотворений, «пробегаешься» по ним глазами, мыслью... Ну как можно цитировать его «зерна» – крохотные миниатюры в две, в четыре строчки? Это вроде демонстрации: а вот смотрите, а вот еще... Да ведь не остановишься! И всего не перецитируешь... Столько тонких, парадоксальных, остроумных, мимолетных, продуманных, выстраданных наблюдений, заметок, добрых шутливых советов (как бы самому себе); здесь Ковальджи свободно позволяет себе иронизировать (больше – над собой), шутить, жаловаться, просить... И в каждом «зернышке» пульсирует жизнь, пульсирует мысль – живая, серьезная, насмешливая... И все – о самом главном, а прежде всего – о любви, о том, что близким людям не нужно друг перед другом утверждать «близорукую» правоту, апеллировать к своему накопленному годами опыту, одерживать «усыпительные» победы; хочется совсем немногого – простоты, доброты, а иногда – «немоты или шепота». В «зернах» по-новому открываются, разворачиваются даже и знакомые истины, поскольку они преображены светом личности поэта, светом его поэтического слова.

Мыслящий человек в определенную пору своей жизни всегда задумывается о пережитом. Перешагнув за сорок, Ковальджи заметил, что душу теперь «не так легко пронзает новый свет» – но зато «она напоена свеченьем изнутри». А в старости – открыл для себя тихую радость «ничего не хотеть». «Я живу, но я уже жил»... «Об этом я уже не напишу, с той не сойдусь, а там не побываю...» «Времени мало? Тем дороже, тем слаще оно!» («Огонь, несущийся во тьму! Еще прекраснее потому, Что невозвратно» – это восклицающий в отличие от уравновешенного в костюме и при галстуке Ковальджи Кушнер – вот и «выскочила» родственная строчка.) А в элегически-поющем стихотворении «Закончив дела и не споря...» он хочет провести остаток жизни в уединении, бродя в любую погоду у моря, чтобы все свои годы «додумать, довспомнить, забыть...»

Конечно, это поэтическое преувеличение, традиционная «печаль поэта», а потому Ковальджи не следует все-таки читать отдельными стихотворениями, ведь можно пропустить нечто очень важное – то, что оказывается важнее искушенности жизнью, усталости. Подобные негромкие, приглушенные признания перебиваются иным – напористым, как у Маяковского энергичным, призывом «перед отбытием в неизвестное, безотрадное» не унести с собой «ни догадки, ни песни, ни семени», «И когда тебя пустота/ обовьет утешительным пологом,/ отзовётся/ гулким колоколом/ жизни прожитой/ полнота!»

Ковальджи творит, имея в виду Вечность, каждой строчкой оставляет себя в ней, «претворяет дни в слово», ведь «Ничего не проходит, если схвачено словом навеки». Ковальджи сознает, что он – это вовсе уже не он, а «рифмой скрепленные строки» и, представляя свою посмертную славу хрестоматийного поэта, все же считает разумным со славой повременить, чтоб «рот не заткнули строкой, сочиненной тобой!» (да и по другой причине: для поэта – речь уже о молодом – ранняя слава опасна, его может постигнуть участь Золушки, о которой поведало стихотворение «День-деньской плясала, сияя...»: благодетели осчастливили ее мешком золота, и, навалив его на себя, она «танцевать уже не могла...»).

Кириллу Владимировичу Ковальджи слава не опасна. Поэт и переводчик, литератор, критик, наставник молодых поэтов (среди известных ныне, которые занимались в его студии, – Иван Жданов, Александр Еременко, Юрий Арабов, Алексей Парщиков), Ковальджи – Имя в русской поэзии. С его стихами растешь душой, сам становишься свободнее, счастливее. С Кириллом Ковальджи не отстанешь. Дотянуться, дорасти бы до него...