Самая страшная смерть

"Старик" и "нищий" – у нас практически одно и то же.
Федор Бронников. "Старик-нищий". 1869. ГТГ

Владимир Кантор. Смерть пенсионера: Рассказ. – Звезда, № 10, 2008.

Рассказ Владимира Кантора подобен кафкианским безнадежностям. Он ни к чему не призывает. Он просто повествует о всеобщем нравственном уродстве. Какие компрачикосы кромсали эту страну, кто создавал этот уродливый организм? Есть в «смерти пенсионера» такое печальное предположение – может, народ не тот? Рассказ о смерти пенсионера оборачивается рассказом о смерти страны. Бегство, резня, равнодушие – не важно, собственно, какого цвета будет петля. Важно, что в самой обычной ситуации (нестерпимо болит спина, например) ты не можешь получить помощь. Не приедет «скорая», и остатками здоровья надо заплатить за то, чтобы пробиться к «участковому». Что лихой шофер может сбить тебя – даже мирно стоящего на тротуаре – и ему ничего не будет. Что государство будет начислять тебе пенсию, на которую неохота смотреть – одни слезы. Что жизнь устроена так, что ты не можешь помочь отцу, а сын не хочет помочь тебе. Что весь твой замечательный профессорский ум ценится в два раза меньше, чем труд почтальона.

Человек прожил большую жизнь, добился профессионального признания, вышло два десятка его книг, он читает лекции студентам, у него есть дети и внуки, есть любимая женщина, ставшая его настоящей половинкой. В Москве у него своя трехкомнатная квартира, набитая книгами и бумагами. У него жив отец, хотя и лежит в больнице, где-то в Лондоне живет брат, где-то в Швеции – бывшая жена с дочерью и внучкой. Но ничто из этих «составляющих» счастья для него не важно – кроме Даши, любовницы, друга и жены, разница в возрасте с которой тридцать лет. Это дает психологическую гарантию устроенности собственной жизни: «Я умру раньше тебя» (значит, счастливый, на твоих руках). Какова будет судьба сорока- (пятидесяти-?) летней Даши после этого – неизвестно (и не важно). Профессор вышел на пенсию – зачем? Все предупреждали, что на пенсию не прожить. Но он просто почувствовал, что ресурс исчерпан. Трудно выдержать путь до университета. Трудно держать внимание аудитории. А главное – все это стало неинтересно. Деньги стала зарабатывать Даша.

«Даша бегала по всем этим работам, хотя ее мучило давление и, что хуже, какие-то женские неполадки. Иногда головы поднять не могла, но вставала и говорила: «Пока человек ходит, он должен работать. Мне же деньги за это платят. Откуда мы их еще возьмем». А Павлу оставалось беспокоиться за нее, ходить в аптеку, тихо выгуливать ее в выходные дни».

В общем, она – несмотря на выработанный ресурс, вставала и шла. А он молча и виновато ждал ее возвращения. И когда Даша, загнанная этими непосильными подработками, умерла, предпочел не поверить в это. В его упрямом воображении она уехала в Америку, с каким-то плененным ею новым русским. Ну что ж, Павел Вениаминович остался один. Он был абсолютно не готов к этому.

Можно посмотреть на жизнь профессора Галахова после Даши как на «покачивание в точке выбора». Путей два – бесцельное существование и добровольная смерть. На первом пути нужно будет подчиниться одной задаче – физическому выживанию. «После отъезда Даши он стал присматриваться к жизни бомжей. Как собирают жестяные банки, кладут на землю, каблуком уминают, складывают в мешок, куда сдают, сколько стоит. Перчатки, дырявые на пальцах, и большая сумка, чтоб рыться в мусорных баках».

Почему-то страшно идти этим путем. «Пушкин» (бомж по имени Александр Сергеевич, «А.С.», как он иногда обозначен в рассказе), расположившийся в подъезде Галахова, – это теперь «наше все»: «Прихожу домой, квартиру отпираю, запах, сами понимаете, но мы вроде притерпелись, но ведь он прямо по лестнице вниз от моей квартиры, весь мне виден. Вчера пьяный напился, валяется, ширинка расстегнута, хозяйство наружу. Видно, перед тем как отрубиться, онанизмом занимался. Таньке моей пятнадцать лет, ей такое ни к чему видеть┘»

И все же это тоже «пенсионер», и так же, как главный герой, приводит с собой какую-то приблудную собаку┘ Когда Павел Вениаминович, поддавшись на просьбы соседки, изгоняет Александра Сергеевича из подъезда, повторяется ситуация «маленького человека» из больничного эпизода: так же сурово-мрачно «поставила на место» изнывающего от боли пациента врач в ординаторской – и так же покорно-поспешно Павел «сдал позиции». Физическое выживание строго регламентировано на самом высоком уровне: никто не хочет лечить бомжа, у которого начинается гангрена, но и никому нет дела до вполне благополучного пенсионера, которому четко «определен срок дожития». Это не вымысел автора: Росстат скрупулезно готовит таблицы «ориентировочного расчета протяженности жизни», где можно узнать срок «дожития» не только старшего поколения, но и сегодняшних подростков, наших детей и внуков – если мальчик родился в 1995 году, то «рассчитано» на него «все» до его 56-летия┘ не больше!

«Но окончательно ошеломила его женщина в другом кабинете, в котором Галахов попытался выяснить, много ли накопил он за те два года, когда была введена накопительная система. «Да в ваши года уже много не накопишь, – сообщила улыбчивая тетка. – Но вам полагается срок дожития, вот и старайтесь его прожить». – «Какой еще срок дожития?» – Павел почувствовал какой-то мистический ужас. «Срок дожития вам определен в восемнадцать лет». Переспросил, не понимая: «Мне?» – «Ну, всем пенсионерам с момента получения пенсии». – «А если я вас обману и прихвачу пару годков?» – «Не обманете, умные люди считали. Обычно гораздо раньше умирают».

Само слово «дожитие» фантастично по своему смыслу. «Эх, нам бы дожить бы до свадьбы-женитьбы┘» – тут хоть понятно, жаль умереть молодым от вражеской пули. А пенсионеру до чего «дожить бы»? До срока дожития? Получается, самая правильная жизнь у того, кто полностью уложился в расчеты – свое дожил, но не пережил.

Самоубийство – второй путь, вполне возможный. Вот старик по прозвищу Комиссар вешается в лестничном пролете, чтобы в случае если веревка оборвется, наверняка разбиться. От самоубийства, как думает герой, удерживает только душевное тепло, которое создается вокруг неодиноких людей. Имитация вечности. Но что делать, если близкий человек ушел раньше тебя?

Похоже, тогда, когда Даша была рядом с Павлом, все то страшное и плохое, что потом загнало его в угол, казалось несущественным. Они хохотали над смешным рассказом Павла об иностранцах, не поверивших, что профессор в России получает 300 долларов, Даша трогательно переживала с Павлом его болячки, и даже встреча со шпаной оборачивалась предложением руки и сердца. Весь несовершенный мир был преображен Дашиным сиянием. И ничего не надо было переделывать в этом мире. Просто жить и любить друг друга. Но все меняется, когда наступает одиночество.

Старость, брошенная на произвол судьбы (а то и заботливо подталкиваемая разными способами к смерти), – это показатель тяжелого расподобления всего общественного механизма. Впрочем, нельзя сказать, чтобы советское прошлое в этой связи выглядело идеально┘ Вспомним Солженицына, Трифонова, Тендрякова – пусть было иначе, но тоже страшно. И дело поэтому не столько в «государственности» (или в том, кто именно будет министром здравоохранения), сколько в преемственности этой бесконечной войны. Старики – люди маленькие, но они же еще и лишние в совершенно жестоком прямом смысле слова. «Вы свое отжили», – свысока кидал матери юный Николай Петрович в «Отцах и детях». И, поеживаясь, получал это рикошетом от собственного сына – двадцать лет спустя. Но метафизический ужас старости именно в том, что, растратив силы и здоровье на младшее поколение, человек оказывается не нужен в первую очередь именно им, молодым. «Быть обузой», «просить у детей милостыню» – вот самый страшный приговор, который висит над каждым человеком пенсионного (звучит как похоронного) возраста. И если все устроено так, что каторжный труд в течение жизни не обеспечивает поддержки в старости, то этот страшный механизм будет крутиться и дальше. Характерный жест главного героя – карточка с кодом и «завещанием» («на похороны»). Это стремление скопить похоронные деньги, отказывая себе в самом необходимом, не является чертой только нашей эпохи. Но за самим жестом стоит страшное предчувствие, что похоронят «не по-человечески» (что не захотят тратиться). И старики хоронят сами себя – недоедая берегут эти деньги. Рассказ позволяет почувствовать ужас одинокой смерти. И безнадежность собственного содержания. Здесь прокручены разные варианты тепла (и дочка ласкова бывала, и бывшая жена добра, и любимая женщина себя не жалеет в любви к герою). Но вот сложились обстоятельства – иных уж нет, а те далече – и одинокий старик (вообще-то всего 67 лет, разве возраст? не 87 все же), задавленный болезнями, беспомощностью, чувством собственной ненужности, умирает в своей квартире – сын, брат, отец, дед┘ Так в «Хижине дяди Тома» Бичер-Стоу рисовала сентиментально-трагичную картину: конечно, твой хозяин может оказаться очень хорошим человеком, но вот он погибает случайно – и неумолимые жернова мелют твои кости на плантации. Пока сама Система работает как Молох, нет смысла кивать на внешние обстоятельства.