Кое-что о несравнимом

Нет, я понимаю, что живущий несравним. Что сравнивать двух почти произвольно взятых людей из двух довольно разных областей нашего культурного ареала всего лишь потому, что их книги были куплены одновременно и прочитаны подряд – дело по меньшей мере рискованное. И все-таки упорно кажется, что воспоминания румынско-французско-американского историка религий и писателя Мирчи Элиаде и метафизическая культурология российского историка, философа и поэта Евгения Рашковского оказались рядом на одном столе не совсем случайно. Во всяком случае, эта случайность, как едва ли не всякая другая, способна навести внимание на некоторые глубокие закономерности.

Я не имею сейчас в виду культурную значимость каждого из мыслителей, не говорю о масштабе и новизне их вклада в науку. Я всего лишь о позиции, занятой каждым из них.

Речь идет, по сути, о двух разных выводах из одной и той же вроде бы системы ценностей и представлений. Из одних и тех же основополагающих священных текстов, наконец.

С одной стороны – диалогичное христианство Рашковского с ведущими ценностями «любви, заботы, познания, «доброй работы», раскаяния, страдания и сострадания», со смиренным вниманием к трагическому, но и плодотворному несовпадению «индивидуальных и групповых человеческих смыслов», настроенное слушать, понимать, «признавать» (любимое слово Рашковского) Другого в его инаковости. С другой – монологичное, надменное, если не сказать – агрессивное «космическое христианство» Элиаде с его культом румынской самобытности, мужественности и своеобразно понятой жертвенности, вполне допускающей, как показали некоторые исторические события, физическое уничтожение тех, кто не вписывается в единственно правильные ценности. И еще – с неизменным чувством собственной правоты.

Ведь румынские легионеры, зверства которых впечатляли даже их германских коллег и которым искренне симпатизировал и всячески содействовал Элиаде, очень почитали христианскую традицию. Буквально: они были религиозными традиционалистами, их лидер Корнелиу Кодряну главной целью своего движения считал не что-нибудь, а «примирение румынского народа с Богом» (очищение отечества от евреев было неотъемлемой и насущной частью этой достойной программы). А что в этом крестьянском православии было преизрядно язычества, так это, считал Элиаде, только к лучшему: ближе к традиции, к подлинности, к почве. Он и сам с гордостью говаривал, что его вера – это вера румынского крестьянина. С которым, к слову сказать, у него было что-то не очень много общего в образе жизни.

Что же получается – одно и то же христианство равным образом делает возможными и Франциска Ассизского с Серафимом Саровским, и соратников Кодряну? Оно в равной степени дает основания для этого?

Может быть, дело даже не в ценностях как таковых. И не в традициях. Ценности могут быть самые замечательные – но дело всякий раз оказывается в людях, которые их выбирают.