Раненое детство

Будучи знаком с Владимиром Яковлевичем Лакшиным последние пять лет его жизни, я, неплохо зная его внешнюю жизнь, почти ничего не ведал о сокровенном, о его личной судьбе. Так, однажды он обронил в разговоре со мной загадочную фразу: «Всю войну моя нога не касалась земли». Что значит, «не касалась»? Но спросить я не решился.

Прошло несколько лет, и уже после смерти Владимира Яковлевича я узнал, что этот гибкий стремительный энергичный человек в детстве был тяжко болен костным туберкулезом и все пять лет войны провел в постели, в специальном гипсовом корытце-кроватке, туго зашнурованный фиксатором, а еще пленнику полагались подножники, плюс груз на больную ногу, а под колено здоровой ноги – песочник. Как я понимаю – мешочек с песком. Лежать ты мог лишь на спине, а повернуться по-домашнему на бок уже ни-ни. Ну и так далее.

Обсуждая эти печальные подробности с его женой, Светланой Николаевной, я вдруг узнал, что Лакшин написал целую повесть об этой полосе своей жизни, «Закон палаты». Она подарила мне эту книгу, детлитовское издание 1990 года.

По сути, это единственное чисто художественное произведение Лакшина, и, по-моему, это маленький шедевр, который как-то не заметила наша литературная критика. Вот почему я о ней никогда не слышал.

Я узнал удивительные вещи: Владимир Яковлевич начал писать повесть в год разгрома «Нового мира», в 1970 году. И «Закон палаты» стал его ответом на те гонения, а еще – знаком пережитых мук, которые по сумме боли и несчастий ставили того мальчика в один ряд страстей русской литературы, где тяжкой цепью документальных терзаний стоят и «Записки из мертвого дома» Достоевского, и «Наскальная живопись» Керсновской, и «Погружение во тьму» Волкова, и «Колымские рассказы» Шаламова, и «Один день Ивана Денисовича» Солженицына.

По сути Лакшин написал вслед за Чеховым свой «Сахалин».

О, это очень страшная книга, о муках измученного ребенка.

И главный предмет не физические муки, они только фон, а муки духовные – не проблемы больной ноги, а проблематика больного сознания. И не боль мальчика, а болезнь коллективного бессознательного.

Но опять же не о боли речь, нет! Книга исследует феномен счастья.

Сюжет повести прост: в разгар войны больных ребятишек из детской костнотуберкулезной клиники в Сокольниках эвакуируют из Москвы на далекий Алтай. Шесть неподвижных мальчишек – в корытцах из гипса – в седьмой палате, среди которых и сам автор под именем Севы Ганшина. Но это не взгляд ребенка! Увиденная зоркой горечью мудрой памяти, эта седьмая палата становится копией страшного взрослого мира.

Скованные гипсом мальчики оказываются жертвой такого же больного подростка Кости, который устроил в палате свой личный концлагерь, и все вокруг его рабы. Каждый ему что-то должен, за каждым накопилась огромная сумма штрафов – щелбанов, которые он иногда милостиво меняет то на стакан компота, то на конфету, то на марку, а то и на порцию гематогенных кубиков.

Может быть, вы думаете, кто-то из ребят возмутился тираном? Никто!

Все пленники деспота счастливы: Костя за них, Костя с ними, они никогда не выдадут его взрослым, потому что закон палаты – это закон молчания, закон мафиозной омерты, где предателя ждет, может быть, даже и смерть.

Перед нами русский вариант «Повелителя мух» Голдинга, только без экзотики необитаемого острова и без игры, без хеппи-энда, и потому текст еще более правдивый и беспощадный.

Мудрость писателя Лакшина в том, что он мастерски передает чувства счастливого рабства, эйфорию жертвенности, восторг служения Косте, а оценку происходящего отдает читателю – когда, читая о том, как негодяй из месяца в месяц методично отбирает у Севы Ганшина крохотные посылочки, которые кровью военного времени зарабатывает мать для больного сына, читатель негодует и злится: когда ж вы прозрите, слепцы!

Но ребята стоят горой за Костю! Как стоит горой страна за Родину, за Сталина.

Да и взрослые не блещут святостью. Чего стоит хотя бы пионерский вожак Юра Гуль, который вскрывает нищие посылки детей, воруя все, на что упадет жадный взор. Но и он герой для мальчишек – Гуль готовит ребят в пионеры!

Страшный гипсовый мир стреноженных фиксатором рабов – вот вид национального бытия, охваченного пылким пожаром счастья. Оказывается, человеческое счастье не нуждается ни в справедливости, ни в честности, ни в порядочности, ни в гуманизме, оно нуждается только в чувстве всеобщей любви, где обожание становится главным пособником тирании.

Кульминация повести – глава, где мальчишки, подстрекаемые Костей, решают бежать на фронт: вот ночью они пытаются вылезти из своих гипсовых кроваток, долго ползут к окну, лишь бы не ударить в грязь лицом перед Костей, который, оставаясь в постели, всего лишь так цинично проверял их на храбрость.

Я тоже помню одного такого мальчика из моего двора в Перми. Борю Б., который тиранствовал над нами. Как радостно мы ему подчинялись. С каким восторгом кидались исполнить его приказы! Мало кого за всю жизнь я так обожал, как ту белокурую бестию. Пусть земля ему будет пухом. Его уже нет в живых.

Если вы думаете, что к финалу повести мальчишки прозреют, вы ошибетесь, у Лакшина нет лазеек для самообмана – просто главный герой Сева Ганшин выздоровел и встал на костыли, за ним из Москвы приехала мать и вот увозит его из страшной палаты домой, а прочие мальчики остаются.

Сам Лакшин по судьбе как раз остался; больше того, его жребий – вернуться в Москву все в той же кроватке из гипса. То есть его личная участь была намного страшней. Вот что значила фраза: «Всю войну моя нога не коснулась земли».

Написав абсолютную правду, он не стал писать всей правды.

Лакшин просто пощадил наши чувства, иначе бы повесть не достигла состояния катарсиса, эллинского очищения от скверны.

Стоит ли мировая гармония хотя бы одной детской улыбки самообмана, спрашивает писатель в полемике с Достоевским.

По силе впечатления «Закон палаты» сравним со страницами Диккенса. Приведу всего лишь одну цитату из повести.

Летом больных ребятишек выносят из палат прямо в сад и ставят кровати среди деревьев. «А в головах кровати, рукой достать, пахучие ветви акаций и жимолости, и прямо за кустами огромный вольный мир. Пропылит по дороге совхозная полуторка, и струйка сгоревшего бензина долго-долго висит в воздухе, сладко щекоча ноздри. Лежишь плашмя, прикрученный к гипсовой кроватке, солнце еще не вошло в силу, не печет, а лишь слегка пригревает, и бьют золотые брызги из-за пышной кроны одинокого придорожного вяза. Над тобою же необъятный, чистейших лазурных красок небосвод. Будто великий декоратор натянул на незримый каркас огромный без единой морщинки кусок темно-голубого ситца и нарочно пустил по нему одно белое, плотное, с растрепанным кудрявым краем облако.А повернешь голову влево – и за грядой невысоких холмов настоящие горы: ближняя – Церковка, подальше – Круглая гора, и возносящаяся надо всем Синюха».

Алтайцы верят, что вершина горы касается Шамбалы, заоблачной Нирваны совершенного духа. Там нет места страданиям.

Отблеск горы озаряет повесть Лакшина неземным светом идеалов долготерпения, мудрости, красоты.

Повесть была напечатана в журнале «Дружба народов» в № 1 за 1986 год, а вышла книжкой в 1990-м, для младшего и среднего школьного возраста, как указано на последней странице. Шла бурная эпоха перестройки, грянуло время крушения СССР, и повесть практически не заметили. За исключением одного положительного отзыва Андрея Битова в «Новом мире».

Светлана Николаевна рассказывала, что, когда Владимиру Яковлевичу позвонили из журнала и сказали, что повесть печатают, он положил трубку и воскликнул: «Я счастлив! Я по-настоящему счастлив».

Вот, оказывается, в чем призвание человека – превратить ад в радость.