Экология человека и партизанская война

Автор строит свой роман-коллаж из реальных писем русских эмигрантов.
Николай Богданов-Бельский. «За чтением письма. 1892». Сумской художественный музей

Анатолий Вишневский. Перехваченные письма: Роман-коллаж. – 2-е издание, с изменениями и добавлениями. - М.: ОГИ, 2008. – 560 с.

Анатолий Вишневский – менее всего романист. Он – демограф и социолог, директор Института демографии ГУ-ВШЭ, основатель Центра демографии и экологии человека Российской академии наук, автор среди прочего монографии «Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР», вышедшей в том же ОГИ в 1998-м, и один из авторов первой демографической истории нашей страны, выпущенной два года назад «Новым издательством»: «Демографическая модернизация России: 1900–2000». В данном случае он, как по крайней мере сам утверждает, даже не автор. Он – всего лишь Осветитель.

Эту роль вкупе с ее самолично, видимо, изобретенным названием он избрал для себя, чтобы рассказать историю семьи Татищевых – русских парижан-эмигрантов, архив которых оказался в его руках. Отказавшись от соблазнов беллетризации и вместе с нею явного домысливания, он предоставил слово героям повествования – составив «роман-коллаж» из их собственных текстов: писем, дневников, художественных опытов. Здесь же – газетные статьи, справки: словом, подлинные документы с конца 1910-х до конца 1990-х. От себя почти ничего. Только комментарии – редкие и сдержанные.

Да разве еще выстраивание сюжетных линий. Отбор и дозировка материала. Расстановка акцентов.

Есть ли в этом домысливание? А как же. А скажем, насилие над материалом? Пожалуй, и не без этого: жизнь слишком огромна; из сохранившегося волею судеб материала можно было скорее всего выстроить и другие линии. Расставить акценты совсем иначе. Но, по сути, домысливания и произвола в этом ничуть не больше, чем в любом чтении.

Книга начинается осенью 1918-го, письмами из заключения в Петропавловской крепости. Их пишут своей семье, оставшейся на воле, двое Татищевых: Дмитрий Николаевич, недавний ярославский губернатор, и его сын Николай, офицер. Сына вскоре освободят. Отца расстреляют.

Много линий разойдется отсюда.

Одна из дочерей Татищева-старшего, Ирина, отправится в ссылку, выйдет замуж за собрата по несчастью князя Голицына, родит троих детей и наконец в 30-х едва ли не чудом уедет из СССР. На этом ее сюжетная ветвь почти прервется, чтобы ненадолго возникнуть лишь в самом конце, уже после смерти Ирины. Другая, Елизавета, всю жизнь одиноко проживет в Москве и станет – по крайней мере на уровне деклараций – правоверной советской гражданкой. Николай будет воевать на стороне белых и покинет страну. Его долгая жизнь частного человека окончится в Париже во второй половине 1980-х.

Осветитель же взял в качестве центрального узла, стягивающего – и затем по-новому распределяющего – линии вовлеченных в повествование жизней: 30-е годы ХХ века, последние годы жизни поэта Бориса Поплавского, его отношения – трудные, рваные, столь же интенсивные, сколь и болезненные – с миром, самим собой, работой, метафизическими пластами бытия, эмигрантской средой – и с женщинами, среди которых оказались и сестры Шрайбман: Ида, Бетти и Дина. Иду и Дину он очень любил. Каждая из них предпочла ему другого.

Ида выбрала художника Сергея Карского, случайно, помогая ему, начала рисовать – и стала знаменитой художницей Идой Карской, кстати, мало у нас известной. Пожалуй, после Поплавского она – самый значительный персонаж книги. Но рассказано о ней, увы, куда меньше.

Дина вышла замуж за Николая Татищева, вскоре после гибели поэта родила сына и назвала его Борисом. Он-то и подвиг Осветителя «вникнуть в историю его родителей и других людей, с которыми они были тесно связаны».

Затем линии расходятся снова, становясь совсем прерывистыми, пунктирными. Почти исчезая.

Николай Татищев, о личной жизни и семье которого говорится больше всего, после смерти друга-соперника будет издавать его стихи. Старший сын его и Дины Степан приедет в Москву как атташе по культуре при посольстве Франции, будет дружить с диссидентами, помогать Солженицыну, переправляя на Запад его рукописи – и однажды переправит туда же архив Мандельштама.

История, состоявшись, дала многочисленные и малопредсказуемые побеги. Когда пришел конец власти, погубившей старшего Татищева, в Москве вышел сборник Поплавского с предисловием Дмитрия Пименова. «Поэзия, – писал Пименов, – полная ерунда, во всех смыслах. Например, хорошая – она ерунда, потому что очень мало меняет объективный мир, – это в одном смысле, а еще в одном смысле – ерунда, потому что больше всего о ней говорят гады и уроды┘ При чтении стихов Поплавского у меня удачно получается вычитать из них поэзию в традиционном понимании этого слова и к полученному остатку прибавлять то, что остается от религии при вычитании из нее фашизма».

Тем же летом в Москве взорвали торговый центр на Манежной. Кто бы ни был виноват (кажется, этого так и не выяснили), в самом эпицентре взрыва оказалась листовка. В ней «Союз революционных писателей» во главе с тем же Пименовым осуждал потребительский образ жизни, рекомендовал для исцеления партизанскую войну и сообщал: «Гамбургер, недожеванный погибшим обывателем, – революционный гамбургер».

Что из этого следует?

То ли что человек ничему не учится? Что ему непременно нужна катастрофа? Что его задача во все времена – одинокое противостояние равнодушной к нему истории? Что поэзия ничего не спасает? Что лишь она одна и остается? Что ее, как, впрочем, и историю, все равно каждый прочитывает по-своему?..

А много чего следует. На каждого по вкусу. Линии-то и не думают кончаться.

Складывается впечатление, что это «осветительское» предприятие – своего рода продолжение исследовательской работы автора.

Это тоже экология человека: реконструкция, с собственных голосов людей, экологических ниш, которые они создают для себя в такой малопригодной для обитания среде, как история. Да еще и обживать их умудряются.