Сергей Гонцов
Сквозь лик вещуньи проступает печальное человеческое лицо.
Н.Альтман. Портрет Анны Ахматовой. Государственный Русский музей. СПб.
А.А.Ахматова и православие: Сборник статей о творчестве А.А.Ахматовой / Составитель доктор философских наук В.А.Алексеев. – М.: Издательский дом «К единству!», 2008. – 526 с.
«Вещунья, свидетельница, плакальщица» – так назвал Анну Ахматову культуролог и историк Сергей Аверинцев. Пожалуй, только отсюда и возможен этот точный, аскетичный и даже холодноватый взгляд. Да, следуя Аверинцеву как учителю, можно припомнить удивительную ахматовскую галерею: мгновенные и не очень отпечатки ее облика, гравюры, картины, фотоснимки. И тут же добавится еще целый ряд (и тоже неполный) определений, предположений, сближений с другими фигурами иных сфер или даже времен.
Вещунья, свидетельница┘ Но, как говорил когда-то Блок, сквозь все ЭТО (вне словесного инвентаря) внезапно проступает печальное человеческое лицо. И то, что Анна Ахматова когда-то схватила на ходу – как «осуждающие взоры спокойных загорелых баб», внезапно становится знаком ее несуетности, последней ясности, смирения и царственной простоты. Современники молодой Ахматовой если и интуитивно чувствовали в ней именно такое дарование, то в их речах все же было много «шума времени». Николай Недоброво, один из мудрейших друзей Ахматовой, увидел в ней дочь Иаира, воскрешенную Иисусом Христом: «Для такой души есть прибежище в Таинстве Покаяния. Можно ли сомневаться в безусловной подлинности религиозного опыта, создавшего стихотворение «Исповедь»:
Умолк простивший мне грехи
Лиловый сумрак гасит свечи.
И темная епитрахиль
Накрыла голову и плечи.
Не тот ли голос:
«Дева, встань!»
Удары сердца чаще, чаще┘
Прикосновение сквозь ткань
Руки, рассеянно крестящей┘
В этих стихах юной Ахматовой присутствует нечто действительно ошеломляющее. Но столь же удивительно, что человек, близкий ей по духу, открыто говорит об этом сразу для многих. А тем самым прежде всего для нее. Но уже как-то инако, не просто изустно┘
«Как в старой летописи┘» – это уже из поздней характеристики Сергея Аверинцева. Но как сходятся здесь едва ли не самое первое «письменное свидетельство» о поэте (и свидетельство такого порядка) и «поздняя хроника» пути Анны Ахматовой! В каком-то смысле творчество Ахматовой неисчерпаемо. Со временем будут умножаться талантливые и даже гениальные изыскания, поводом для которых станут отдельные произведения (а то и строки, несущие в сжатом виде нечто грандиозное). Например: «Всего прочнее на земле печаль/ И долговечней царственное слово┘»
Но этот любовно составленный однотомник можно назвать по-своему завершенным. Потому что он, безусловно, симфоничен. И по ходу чтения с удивлением узнаешь, что к твоему взгляду добавлено гармоническое чудо взгляда чужого, а быть это может и расширением, и сужением, и чем-то неожиданным. Это в равной мере относится и к ранним работам, которые были знакомы самой Ахматовой. И к другим, о которых она не подозревала, но которые стали бы ей вровень и впору. Ей, сказавшей в 1961 году нечто ужасающее воображение: «Неужто я всех виноватей/ На этой планете была?» Анна Андреевна виновата как «высоких зрелищ зритель», картины которых схвачены или даже откорректированы ее рукой.
Александр Блок в свое время как-то невзначай сформулировал сущность «прямого лирического высказывания» так: «Быть лириком жутко и весело┘»
Потому что источник лирики неисчерпаем, весь объем бытия, который причудливо может располагаться в стихотворных «кристаллах», зачастую устрашая и самого автора и завораживая читателя, ценителя, поклонника, который тоже становится то ли «золотой трубой», то «пыльным вихрем». Ведь поэзия – особенный способ передачи особенной информации.
Этот сборник – причудливый филологический, философский, богословский «эпос с героиней», которая остается непокорной, живой и своенравной┘ Ахматову покорил бы без суеты рассматриваемый «святочный код» ее лирики. В статье Корнея Чуковского поневоле сквозит нечто уитменовское. Роман Гуль отметился роскошной филологической новеллой, напоминающей одновременно «Утро стрелецкой казни» и «Боярыню Морозову» Василия Сурикова. Виктор Виноградов создал нечто «борхесовское». Великолепна глава, посвященная Оптиной пустыни и ее роли в судьбе Ахматовой, – своего рода роман, раздвигающий границы восприятия вперед и вспять – к первым векам христианства.
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей тевтонских
ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви
отлетал┘
Это стихотворение множество раз публиковали в усеченном виде, начиная так: «Мне голос был, он звал утешно┘» Мол, что там усложнять, кто вспомнит, что за тевтоны, Византия, что, наконец, за «русская церковь». Но как раз «византийская» интуиция и подсказала «образ действий», говоря в манере Бориса Пастернака. Замкнуть слух, чтобы неоскорбленная часть души стала могущественной опорой. «Дух суровый» чудесным образом никуда не отлетел, а как сокрытый двигатель позволил вопреки всему выбраться на приволье.
В этой книге можно найти разгадку (или одну из непротиворечивых версий) того, что именно происходило в XX столетии.
Благословен святое
возвестивший,
Но в глубине разврата
не погиб
Какой-нибудь неправедный
изгиб
Сердец людских пред нами
обнаживший┘
Так писал когда-то Баратынский, не зная, что окажется предвестником иных дольних бурь и битв и «скорым помощником» для Ахматовой. Леонид Леонов как-то предположил, что крайне интересным мог бы получиться роман о поэте. И вот перед нами своеобразный роман об Анне Ахматовой. Дух дышит индеже восхощет┘
