Писк молодых поэтов и два варианта "Поединка"

Да, слушать литературные сплетни нехорошо. Но интересно.
Н.Г.Шильдер. Искушение. 1856 г. ГТГ

Федор Фидлер. Из мира литераторов: Характеры и суждения. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – 864 с.

Однажды в письме к молодому поэту-эмигранту Николаю Гронскому Марина Цветаева дала следующую характеристику Марку Алданову: «До чего мелко! Величие событий и малость – не героев, а автора. Червячок-гробокоп. Сплошная сплетня, ничего не остается. Сплетник-резонер – вот в энциклопедическом словаре будущего – аттестация Алданова. Такие книги в конце концов разврат, чтение ради чтения». Переводчик и педагог Федор (Фридрих) Фидлер (1859–1917) мог быть более уместным адресатом этой гневной филиппики, если бы Цветаева ознакомилась с его объемистым дневником. Фидлер знал множество литераторов. В силу возраста он стал свидетелем заката классической литературы XIX века, возникновения модернизма, а также знал писателей, чей расцвет пришелся уже на эмиграцию. Надо отдать ему должное: в силу дипломатических качеств он был в хороших отношениях как с «левым», так и «правым» спектром литературной и общественной жизни – Петром Якубовичем и Константином Случевским, Николаем Морозовым и Алексеем Сувориным.

Например, Фидлер вспоминает о Достоевском. Мемуарист присутствовал при чтении Федором Михайловичем «Мальчика у Христа на елке». Оно было столь артистичным, что Фидлер стал свидетелем слез многих мужчин. Интересны свидетельства и об Александре Куприне. «Вчера, возвращаясь с экзамена, зашел в «Капернаум», чтобы выпить кружку пива; появился Куприн. Он был совершенно трезв. Мы поехали ко мне. В моем кабинете есть разные иностранные безделушки практического назначения. Он взял фигурку свиньи, широко разевающей пасть (пепельница), и скалящего зубы крокодила со щетиной на спине (для втыкания перьев), поставил крокодила на свинью и сказал, указывая пальцем на последнюю: «Русская литература»; а потом, указывая на крокодила: «Русская цензура». А вот еще история про творчество автора «Гранатового браслета». Приятель Куприна, журналист Петр Маныч, «обратился ко мне с предложением передать в мой литературный музей два варианта концовки «Поединка». Сказал, что Куприн, когда писал вторую половину повести, жил у него и все время пил. Пятницкий (директор-распорядитель издательства «Знание». – А.М.) его торопил, требуя окончание, и тогда он попросту решил умертвить своего героя. Поначалу Куприн намеревался оставить Ромашева в живых и вывести его во второй части повести». Или воспоминания о литераторе, оставившем недобрую память своим коллаборационизмом в годы Второй мировой: «Вчера – премьера «Осенних скрипок» Сургучева в Художественном театре. И пьеса, и спектакль утомительно скучны. После третьего акта несколько голосов из глубины зала и с галерки стали требовать автора... и он тотчас же появился, сопровождаемый шипением┘ Чуковский вслух назвал автора литературным евнухом, ощупывающим мягкие места».

Правда, помимо бытовых подробностей и интересных фактов, связанных с писательством, в дневнике есть и нелицеприятные характеристики (зачастую основанные на слухах) литераторов. Думается, это обусловлено отождествлением художественных образов с самими авторами. По мере сближения Фидлера с тем или иным писателем предрассудки нередко исчезали. «Вчера – у Вячеслава Иванова... Я опасался, что попаду в декадентское гнездо, но все было очень естественно. Сперва говорили о возможности войны, затем – о симфонии Скрябина «Прометей», и наконец, чтение вполне осмысленных стихов. Читали авторы: Княжнин, Юрий Верховский, Чулков и новички О.Мандельштам, Анна Ахматова (весьма пикантная супруга моего бывшего ленивого ученика Гумилева, который сейчас в Африке) и Мария Моравская (пищала, как семилетний ребенок)».

Такой вот свидетель эпохи, точнее культуры повседневности. Да, неглубокий. Но и подобный взгляд необходим – как и любая физиология.