Гламурная аскеза – это настоящая мерзость

Анну Козлову называют «лидером ультрашоковой литературы». Действительно, мало кто может сравниться с ней в изображении «психопатологии обыденной жизни». Скоро выходит новая книга Козловой «Люди с чистой совестью».

– Анна, о чем ваша новая книга? Хочется услышать авторскую аннотацию┘

– Вообще в любой книге есть сюжет – образование грубое и неизменное: тетка какая-то с утра встала, покормила кота, допила вино из холодильника и пошла на улицу и так далее. А еще есть текст. Рассказать сюжет можно, рассказать текст – нет. Сейчас появилось очень четкое деление на литературу, где есть герой, человек, и литературу, где есть проблема. Какая-нибудь надуманная проблема современности. Нефтяная труба, кокаиновые деньги, заговор фармацевтов. Я никаких проблем современности не вижу, я вижу конкретную проблему современных людей, которые не живут, а мучаются. И меня постоянно обвиняют в том, что я расковыриваю герпес на губах цветущих девушек и пишу мерзость ради нее самой. А это не так. Я пишу о том, что жизнь девальвирована до мерзости, потому что вся эта гламурная аскеза, вся эта пластмассовая красота, фитнес-клуб и секс раз в год по обещанию и есть самая настоящая мерзость. Вот, пожалуйста, авторская аннотация.

– Как рождаются сюжеты ваших романов? Утрированная калька с действительности?..

– А чего, так сказать, хотелось бы? Мучительного надрыва, бурления идей? Да нет идей-то в повседневности, не бурлят они в метро, пока едешь, отгородившись плеером в офис. Не ощущается надрыва и во время бизнес-ланча – и это, конечно, ужасно. Потому что каждое утро, каждый вечер, каждый телефонный звонок, каждая фраза в курилке на работе – отличное начало неплохого романа. Почему этот роман не появляется – другой вопрос. И касается он не паразитирования на действительности, все на ней, в конце концов, паразитируют, а того, что действительность давно никому не интересна: ни читателю, ни писателю. Люди живут с отчетливым желанием, чтобы их жизнь прошла побыстрее.

– Кого из литературных критиков вы цените? Неужели одного Льва Данилкина?

– А что, есть кто-то еще? Дело не в том, что я с каким-то особенным пиететом отношусь ко Льву Данилкину, а в том, что он наиболее соответствует современному литпроцессу. Вышла книга – Данилкин обстебал ее в присущей ему манере. Все, кому надо, посмеялись – и забыли. Вышла следующая книга – та же история. И еще, и еще, до бесконечности. Мне совершенно непонятно, как можно через два месяца после выхода книги публиковать в каком-нибудь толстом журнале статью уважаемой Аллы Латыниной с обстоятельным разбором текста. Да этого текста уже не существует, о чем вообще речь? Сейчас книжный рынок настолько переполнен, что каждый день появляется две-три очень качественные книги. Какие текстовые и контекстуальные нюансы могут в такой ситуации оцениваться? В чем смысл академической критики сегодня? Это все равно как если вас поставили принимать роды у сотни тысяч кошек, и вы, вместо того чтобы бросать котят в корзину, начинаете с каждым сюсюкать. Вполне возможно, какой-нибудь котенок понравится вам больше других, но за то время, что вы с ним ласкались, народится куча новых котят, и ваш выбор станет просто неактуальным.

– Почему вы оставили стезю литературного критика? Кажется, ни один из литературных фетишей не мог устоять перед вашим натиском┘

– Моя краткая критическая карьера пришлась на несколько другое время. В конце 90-х еще можно было делать экстравагантные жесты и развенчивать общественные идеалы. Сейчас просто нечего развенчивать. Нет общественных идеалов, есть бизнес-проекты. И все это прекрасно понимают. Как можно на полном серьезе обрушиться, скажем, на Сергея Минаева? Доказывать, плюясь чернилами, что его книги не имеют отношения к великой русской литературе – наследию Достоевского и Льва Толстого? Минаев и не скрывает, что никакого отношения к литературе не имеет, он просто подмазывает в указанном ему месте машину по зарабатыванию денег. Все так убийственно прозрачно, что даже стыдно об этом говорить. Поэтому я и считаю, что никакая литературная критика сегодня не может выходить за рамки емкого обмена репликами в супермаркете: «А что это за сыр, вы не пробовали?» – «Да ничего так, возьмите, попробуйте». А все, что за рамками этого разговора, – война с ветряными мельницами, критика денег. Что их критиковать? Кто-то из окружения поздней Ахматовой – то ли Найман, то ли Ардов, не помню, – сказал: «Мы хоть тут все застрелимся, но стихи Маяковского посвящены Лиле Брик». Вот и с деньгами так же. Мы хоть тут все застрелимся, визжа о великой русской литературе, а деньги будут воспроизводить сами себя.

– То, что вы пишете, – это женская проза?

– Это какой-то безысходный, навязчивый вопрос. Коли уж его так часто и так упорно задают, почему никто не потрудится составить классификацию женской прозы? Свод характерных особенностей, на основании которых прозу можно считать женской или неженской. Я честно отвечаю – я не знаю. Но если кто-то вдруг докажет, что моя проза – классический образчик женской, я не буду протестовать. Пока же я вижу обычный шовинистический маразм – вроде ты женщина, так и рядись в кокошник. Но это не обидно, а почетно. Уровень прозы, написанной женщинами в ХХ веке, настолько высок, что не только я, но, полагаю, любой носящий штаны по праву мечтал бы хоть немного ему соответствовать. Встать в один ряд с Эльфридой Елинек, с Сильвией Плат, с Патрицией Данкер, Дорис Лессинг, Людмилой Петрушевской, Ниной Горлановой, Еленой Токаревой и Машей Арбатовой – боже, какое счастье!

– Вы верите в сверхзадачу литературы? Или тяга к литературе у вас наследственная?

– По наследству передается только тяга к алкоголю. Конечно, я верю в сверхзадачу литературы. Я обожаю литературу и все ее производные, включая даже литературщину. Книга или просто один маленький рассказ способны полностью изменить сознание человека, заставить его думать о таких материях, о каких он раньше и не подозревал. Разве можно это недооценивать?

– Я так и не пойму, вы ненавидите мужчин или любите их?

– Я никогда не относилась к тому типу женщин, которые ходят под ручку с подружкой и липко секретничают. Сейчас, правда, хождение под ручку трансформировалось в бездумное копирование образа жизни Кэрри Брэдшоу. Почему-то наивысшим удовольствием в жизни женщины считается ерзать на стрингах в кафе, в компании других женщин, до одури обсуждая гендерные проблемы. Я считаю, что это ненормально, вернее, этим можно заниматься только от полнейшей безысходности. Для женщины нормально проводить время с мужчинами и стремиться к мужчинам, и чем больше вокруг мужчин, тем лучше. Потому что в мужском обществе женщина вырастает как полноценная, интригующая личность, а не бессмысленная «половинка» для уборки помещений. Это легко проверить на примере дочерей, воспитанных отцами. Вырастая, они просто не имеют конкуренток среди ровесниц из так называемых полных семей – ни в интеллектуальном плане, ни в умении обольщать. Эти женщины с детства привыкают к тому, что их обожают, что они самые красивые и самые любимые, у них нет проблем с заниженной самооценкой, а любой психолог вам скажет, что окружающие относятся к нам так, как мы сами к себе относимся.

Я не то что люблю мужчин, я просто с ума по ним схожу. С женщинами в последнее время мне все сложнее общаться. У меня такое ощущение, что не осталось ни одной нормальной сплетницы, ни одной шлюхи – вокруг какие-то непонятные существа, бездарно косящие под мужиков. Они воображают себя индийским слоном, у которого на каждом ухе – по ребенку, на загривке – капризная мама и каждый день тяжелая работа, и еще гордятся, дескать, какие мы сильные! Уважайте нас! Относитесь к нам как к равным! А знаете, как мужчины относятся к равным? Если не знаете, посетите колонию строгого режима.

Это какой-то глобальный исход женственности из мира, а мир без женственности мне не нравится. Потому что это уже не мир, а какое-то пространство офиса, где все бесполы. 24 часа бегают по этажам с бумажками, потом едут в свои норки, ужинают и плачут в постельках от того, что никому на хрен не нужны на всей Земле, по обе стороны экватора.

– Вы гламурный или антигламурный персонаж?

– Я стараюсь не оценивать себя в этих категориях. В сущности, гламур и антигламур – это две формы одного и того же психического расстройства. Когда придаешь вещам некий тотальный смысл, в реальности выходит, что они никакого смысла уже не имеют. Однажды я прочитала в какой-то светской хронике, что Виктория Бекхэм разнашивает свои туфли за десять тысяч евро, напяливая их на толстые шерстяные носки. Достаточно просто вообразить эту женщину, сидящую на кровати и, чертыхаясь, впихивающую лапу в маленький шедевр обувного искусства, над которым, любовно сталкиваясь лбами, колдовали Дольче и Габбана, и все становится понятно.

– Вы – стерва?

– Нет, конечно. И к стервам отношусь с большой жалостью. Они жалкие создания, заковавшиеся в броню из нанесенных обид и мстящие тем, кто слабее. Потому что тот, кто любит, заведомо слабее. Стерва – дезертир и перебежчик. Сначала она решила играть с мужчинами по их правилам, получила по пятачку, уползла скуля в свой пахнущий шоколадками альков, навела там красоту и снова вышла, так сказать, на поле. Но теперь уже сладкой сексуальной кошечкой. И гадит. Довольно, надо заметить, примитивно – в те моменты, когда парень оказывается в метафизическом смысле без трусов. Зачем, спрашивается? Чтобы счет сравнять? Но это глупо. Глупо стремиться к равенству, когда можно быть выше.

Стервы обычно стоят на таком постулате, что все мужики – уроды и нет никакой любви. А она при этом есть. У меня растет сын, ему скоро будет два года. Однажды, заигравшись или просто от переизбытка чувств, он ударил меня по лицу. А я сказала ему, что маме больно, что мама – такой же человек, как и он, что нельзя человека бить по лицу. И самое поразительное, что он все понял. И, клянусь, ни разу больше не покушался. Возникает вопрос: если двухлетнему мальчику можно объяснить, что нельзя дубасить маму, почему нельзя донести свои пожелания до мальчика, скажем, тридцатилетнего? Речь идет, естественно, не о рукоприкладстве, а о тех банальных, но вечных претензиях к мужчинам, которым женщины посвящают чуть ли не романы. Очевидно, потому что со своими претензиями женщины крайне редко обращаются к их источнику, то есть мужчине. Считается приличнее напиться у подружки, восклицая: «да он!», «да я!», «да я ему!» – чем произнести эту ужасную, западную фразу: «Давай поговорим». А надо учиться говорить. Важнее этого искусства, по крайней мере в личной жизни, нет. Стервы рождаются от матери-боли и отца-немоты. Когда женщина умеет формулировать свои требования, у нее отпадает потребность унижать.

– Почему вы не печатаетесь в толстых журналах? Это принципиально?

– А зачем? Двенадцать тысяч рублей за роман для меня погоды не сделают, а входить ради этих двенадцати тысяч в полупоклонный контакт с каким-нибудь всеми безумно уважаемым главотделом прозы просто неуместно. Я знаю, например, что в том же «Знамени» не приемлют мат, ну, и просто абсурдом было бы нести им новый роман. У меня там мат, я считаю, что он оправдан, и я не собираюсь менять свое мнение из-за того, что кто-то до сих пор падает в обморок, услышав слово, за которое мама в детстве давала по губам. Я смею надеяться, что мою книгу (какая бы ужасная я ни была) с большим удовольствием рассмотрят по крайней мере два крупных издательства, и речь пойдет не о двенадцати тысячах, а о более ощутимых суммах. Может быть, это мерзко, но я свято уверена в том, что все наши идеи обнаруживаются в реальной жизни только купюрами. Ты стоишь столько, сколько ты стоишь. И нет такого человека, это, блин, показывает весь Голливуд, который был бы гениален, выдавал великие тексты и умер беден и неизвестен. Если гениален, значит, просияет.

Беседовал Михаил Бойко.