Ольга Бала Нелли Мотрошилова. Мераб Мамардашвили: философские размышления и личностный опыт. Научное издание. – М.: Канон+, РООИ «Реабилитация», 2007. – 320 с.
Должно быть, трудно писать обобщающие, анализирующие теоретические работы о человеке, который был неотъемлемой частью твоей жизни на протяжении нескольких десятков лет.
Нелли Мотрошилова дружила с Мамардашвили, начиная с шестидесятых. «Он входил, – пишет она, – в тесный дружеский круг, без которого не было бы того лучшего, яркого, впечатляющего, незабываемого, что происходило с нами в совсем непростые 60–80-е годы┘». Да, и трудно, и ответственно, но тут мы имеем дело не с рядовым мемуаристом, а с философом. Мотрошилова – один из ведущих отечественных специалистов по западной философии Нового времени – возглавляет в Институте философии РАН отдел историко-философских исследований. О своем друге она вспоминает как о мыслителе, а о «человеческом» в нем – лишь в той мере, в какой оно неотделимо от «интеллектуального». По счастью, в случае Мамардашвили эти вещи неразделимы совершенно. Он был – насколько можно судить теперь – редкостным, трудноповторимым примером человеческой цельности.
Потому-то мемуаров как таковых – с лирикой и милыми личными подробностями – здесь и нет. Есть философские тексты: статьи, эссе, то, что сама Мотрошилова называет «этюдами», – все это написано в основном в связи с посмертными изданиями текстов Мамардашвили в качестве комментария к ним, к каким-либо аспектам его работы или – как в случае статьи для американской «Философской энциклопедии» – ко всему, что он делал. Написано, однако, очень лично. Мотрошилова и сама признает: ее память о Мерабе и понимание его работы не просто субъективны – пристрастны. «Мною постоянно владело, – пишет она, – и теплое дружеское чувство, и желание разобраться в сложной фактуре мамардашвилиевских размышлений┘»
Не монография, конечно, хотя, будучи собрано вместе, сообщает представлению о герое и о том, чем он был, явную цельность. Цельность – благодаря незавершенности этого собрания статей (к ним ведь вполне могут добавляться те, что еще будут написаны) – принципиально открытую – и в смысловом отношении тоже. В общем, даже хорошо, что не монография (хотя такой работы очень не хватает). Монография все-таки ставит точки и подводит хоть какие-то итоги. По отношению к Мамардашвили делать это, похоже, рано, несмотря на то что с момента его смерти в 1990-м прошел по меньшей мере целый исторический период, и даже не один. Здесь скорее намечены направления возможного обдумывания того, чем была философская работа Мамардашвили для нашей культуры и чем и почему она для нее не стала.
О том, чем «не стала», думается неспроста. Несмотря на свою ярчайшую индивидуальность (может быть, как раз – вследствие ее), Мамардашвили остался в истории отечественной мысли фигурой вполне одинокостоящей. Его интеллектуальные корни – не совсем отсюда: они скорее в западноевропейской традиции (впрочем, нельзя ли сказать того же и о российском философствовании вообще, заведомо не автохтонном в своих истоках?). Он чувствовал себя наследником и прямым продолжателем Декарта, Канта и, пожалуй, в некотором смысле Пруста. С другой стороны, нерасторжимость мысли и экзистенции, этическая значимость интеллектуальных усилий, вкус, наконец, к устному, «разговорному» мышлению делают его персонажем типично российским, который неспроста так взволновал многих наших сограждан.
Однако насколько сильным – и, надо думать, до сих пор лишь в незначительной степени освоенным, особенно теоретически – было впечатление, произведенное им на российские умы разного, в том числе весьма невысокого, уровня профессиональной подготовленности, настолько же его интеллектуальная работа как таковая осталась в России без (философского) продолжения. Последователей-философов, насколько мне известно, у него нет. Те, кто пишет о Мамардашвили и пытается его понять сегодня, – делают это изнутри собственных философских ниш. При всей силе его воздействия на слушателей и читателей так, кажется, и не возникли (могу ошибаться) интенсивные профессиональные споры – именно споры, с несогласиями неидеологического порядка, с обоснованными и грамотными возражениями и опровержениями – по существу того, что он делал. И что-то ничего не слышно о том, чтобы его наследие было активно востребовано на том самом Западе, представителем которого он здесь – и не без оснований – воспринимался.
Произведенное им впечатление, я бы сказала, оказалось все же в большей степени этическим, чем собственно философским. На отношение своих современников к жизни и к самим себе он, безусловно, оказал одно из самых значительных влияний. Мне не только приходилось слышать от многих своих более или менее ровесников, что они благодарны Мамардашвили за некоторые направления роста собственной личности, за сообщенный им, даже через письменные тексты, этический тонус, но я и сама могу в том же признаться. Все это замечательно, однако никак не способно заменить профессиональной философской работы по освоению его наследия.
Тем более что – как пишет Мотрошилова, и в этом хочется с ней согласиться – «философствование М.М. (при всех трудностях его освоения) заслуживает изучения не меньше, чем другие образцы мировой философской мысли ХХ века, такие, например, как феноменология, экзистенциализм, фрейдизм». Интеллектуальная позиция Мамардашвили, при всех вполне четко вычленяемых влияниях на него, – все-таки весьма индивидуальна, если даже не сказать – единична. Но это не значит, что она не может и не должна быть органично интегрирована в философский процесс – скорее напротив. Хочется верить, что такая работа все-таки будет проделана. И что Мамардашвили как философское событие у нас еще впереди.
