Александр Люсый В издательстве «Товарищество научных изданий КМК» готовится к выходу в свет книга критика и журналиста Александра Павловича Люсого «Нашествие качеств: Россия как автоперевод». Книга посвящена переводимости разнообразных культурных и философских контекстов на российскую почву. Такая проблематика показалась редакции «НГ-EL» актуальной, и мы совместно с автором выбрали для публикации фрагмент, посвященный совместному юбилею двух знаковых и полярных книг, «открывших» и «закрывших» ХХ век.
* * *
В год выхода знаменитого эссе Хосе Ортега-и-Гассета «Восстание масс», во многом определившего интеллектуальное лицо ХХ века, на свет появился американский мыслитель Кристофер Лэш (1932–1994), который на исходе ХХ века написал не столь сенсационную, но и не менее точную для оценки новой ситуации книгу «Восстание элит и предательство демократии» (вышла уже посмертно в 1995 г. в Нью-Йорке и Лондоне).
От академической измены – к философии сообществ: два основных социоструктурных и культурообразующих текста ХХ века
Ценность культурной элиты, с подачи Ортеги, виделась в ее преданности высоким идеалам и готовности принять ответственность за строгое соблюдение культурных норм. Приметой же массового человека было отсутствие нужды в обязанностях и «чувства великого долга перед историей». Вместо этого человек массы, по мнению испанского философа, утверждал право на пошлость и пошлость как право, заботился лишь о собственном благополучии, отвергая все непохожее, личностное и превосходящее его, жил ожиданием будущих безграничных возможностей и полной свободы. Теперь, при меритократии (власти лучших), доказывает К.Лэш, такой психический склад более характерен для высших слоев общества.
В современной двуклассовой социальной структуре элиты озабочены не столько руководящей и направляющей ролью, сколько ускользанием от общей судьбы, в чем и заключается сама суть меритократического успеха. Видимая социальная подвижность не расшатывает существующую власть, а только помогает ее упрочить, поддерживая иллюзию, что таковое положение обеспечивается исключительно личными заслугами ее носителей. При этом вероятность того, что элиты будут пользоваться своей властью безответственно, лишь усиливается – «именно потому, что не очень-то много обязанностей они признают перед своими предшественниками, как и перед теми сообществами, свою руководящую роль в которых они во всеуслышание провозглашают». Американским элитам автор предъявляет претензии прежде всего в том, что они восстают против «срединной Америки», видя там технически отсталый и политически реакционный, самоуверенный и пошлый народ с подавляющей половой инстинкт моралью. Те, кто стремится влиться в ряды новой аристократии, склонны скапливаться на океанических побережьях, символически разворачиваясь спиной к средоточию своей страны, культивируя связи с международным рынком скорейшего оборота, роскоши, моды и поп-культуры: «Это еще вопрос, считают ли они себя американцами вообще». Движение денег и населения поверх национальных границ изменило само понятие места: «Привилегированные группы в Лос-Анджелесе чувствуют более близкое родство с себе подобными в Японии, Сингапуре и Корее, чем с большинством своих соотечественников». Вместо того чтобы поддерживать существование государственных бытовых служб, новые элиты тратят деньги на укрепление самодостаточности своих собственных анклавов.
И в Европе общественные референдумы по поводу ее объединения обнаружили глубокий и все более расширяющийся разрыв между политически влиятельными слоями и более скромными представителями общества, которых пугает перспектива того, что в Европейском экономическом сообществе воцарится засилье бюрократов и узких специалистов, лишенных какого бы то ни было чувства национальной идентичности. На их взгляд, управляемая из Брюсселя Европа будет все меньше и меньше открыта народному контролю: «Международный язык денег заговорит громче, чем местные диалекты». В то же время упадок государства-нации, с одной стороны, ослабляет ту единственную власть, которая способна держать в узде этнические распри, а возрождение трайболистской клановости ведет к дальнейшему усилению космополитичности элит. С другой стороны, государство больше не может сдерживать силы, ведущие к глобализации. «Национализм идеологически подвергается нападкам с обеих сторон: со стороны поборников этнической и расовой обособленности, но также и тех, кто утверждает, что единственная надежда на мир и покой – в интернационализации всего, от системы мер и весов до художественного воображения».
Непривлекательные черты национализма, присущего среднему классу, полагает К.Лэш, не должны заслонять того положительного, что им привносится в виде высокоразвитого «чувства места и чувства уважения к истории как непрерывности времени». Несмотря на все свои недостатки, национализмом среднего класса обеспечивалась общая почва, общие мерки и система отчета, при утрате которых общество попросту распадается на соперничающие группировки, разлагается в войне всех против всех. Глобализация в культуре проявляется в том, что новые индустрии способствуют утверждению эгоцентрического гедонистического образа жизни, что далеко не в ладах с жизнью, к которой тяготеет соседская округа с ее семейными ценностями. Сейчас культура среднего класса повсюду сдает позиции, происходит стремительное сокращение самого среднего класса в США, он уже практически исчез в Японии. Это наблюдение К.Лэша следует учитывать при декларативных рассуждениях о необходимости формирования среднего класса в России.
«Впервые в истории человечества у отставшего человека нет наготове оснований для самооправдания», – приводит К.Лэш мнение М.Янга и констатирует «массовый провал в социальной сознательности и воображении». Ощущение, что массы летят на гребне истории, отошло в прошлое. Радикальные движения, возмущавшие покой в ХХ веке, одно за другим потерпели крах, и на горизонте сейчас не видно каких-либо их восприемников. Промышленный рабочий класс, бывший некогда оплотом социалистического движения, превратился в «жалкие остатки самого себя». Новые социальные движения – феминистские, за права сексуальных меньшинств, за права неимущих, против расовой дискриминации – не только не имеют между собой ничего общего, но скорее каждое по-своему направлено на включение себя как инородных тел в господствующую структуру, нежели на революционное переустройство общества. Марксизм негласно отступился от претензий быть основным источником радикальных идей. Новый пароль для опознания своих: «раса–гендер–класс» поминается сейчас «с ошеломляющей предсказуемостью». Идеологи и правых, и левых, вместо того чтобы обращаться к социальным и политическим событиям, предпочитают обмениваться дежурными обвинениями в фашизме и социализме, вопреки очевидному, по К.Лэшу, факту, что ни тот, ни другой ярлык не представляет волны будущего. Он считает пагубным игнорирование аналитического потенциала тех методов социального комментария, что сформировались во второй половине XIX века, когда стало ясно, что мелкая собственность исчезает и люди начали себя спрашивать, могут ли добродетели, ассоциировавшиеся с институтом собственности, быть сохранены в какой-то другой форме в экономических условиях, при которых сам этот институт представлялся устаревшим.
Рыночная механика, по мнению К.Лэша, не залатает ткань общественного доверия, краха солидарности. Однако по мере того, как формальные структуры будут выходить из строя, людям все же придется на ходу изобретать способы справляться со своими непосредственными нуждами (патрулировать свою округу, забирать детей из государственных школ, чтобы дать им образование дома). Так само по себе банкротство государства внесет лепту в восстановление механизма неформальной самопомощи.
Предательство демократии заключается в том, что она отказалась от противостояния любым формам двойного стандарта и превратила сочувственность «в род презрения с человеческим лицом»: «Отказавшись от усилий поднять общий уровень компетентности – что соответствовало бы старому смыслу демократии, – мы довольствуемся тем, чтобы обеспечить компетентность класса, играющего роль опекуна и попечителя, нагло присваивающего себе право надзирать за всеми остальными». Демократическому предательству соответствует академическое. В своей погоне за абсолютным и неизменным философы с пренебрежением взирают на то, что ограничено во времени и обусловлено. Одним из следствий корпоративного и административного контроля стало изгнание критически мыслящих личностей из общественных наук в гуманитарные, где они могут потворствовать своему пристрастию к «теории» без жесткой дисциплины эмпирической социальной проверки. Однако теория никак не может заменить социальную критику, единственный вид интеллектуальной деятельности, который мог бы изменить статус-кво, ее единственный вид, на котором нет печати академического престижа. Будущая общественная, публичная философия, выходящая из «академического тупика», соответствующая требованиям XXI века, должна будет опираться на сообщества, а не на право частного решения. Так взгляды американского философа фактически смыкаются с понятием соборности в русской религиозной философии, которая может быть одним из оснований взыскуемой общественной философии.
Политика как ускользающая интерпретация
На стыке ХХ и ХХI веков в процессе социальных трансформаций механизмы групповой идентификации и адекватного включения граждан во властные отношения сменились на новые структуры и способы политического участия. Эти структуры задаются теперь внутренне неконсолидаризированным, релятивным, испытывающим дефицит интегративности субъектом. Этот субъект слабо структурирован и постоянно испытывает мутации. Он заместил групповые приоритеты граждан разнообразными преференциями массовой культуры, предопределив преобладание ценностных (в том числе и постматериальных) ориентаций человека над его рационально понятыми коллективными интересами. То есть политическая идентификация стала осуществляться по преимуществу на основе интерпретации человеком культурных текстов, чьи образы, знаки и символы не обладали никакими смысловыми ограничениями, кроме индивидуальных (и одновременно ситуативных) прочтений индивидом своих потребностей и причин обращения к власти.
Технотелемедиумам удалось институализировать новую информационную вертикаль в отношениях верхов и низов, вполне соответствующую задачам поддержания стабильности в обществе. Однако в сложившемся положении задача используемых политическими акторами (и прежде всего государством) средств коммуникации стала прежде всего сводиться к повышению степени общительности масс, ее «разогреву» до участия в политике. Причем основанием для такой поддержки мог стать только конкретный политический проект, затрагивающий те или иные индивидуальные интересы граждан. Поэтому, предлагая вместо идейных критериев оценки событий привязанные к реальному контексту информационные поводы (значимые для индивида и способные инициировать его обращение к власти), на политическую арену стали выходить подвижные, рыночные способы организации дискурса и прежде всего – политическая рекламистика (представляющая собой систему маркетинговых принципов, норм и технологий обращения информации, использующихся при обеспечении всех контактов коммуникатора и реципиента в политическом пространстве). Только методики данного типа (включающие инструментарий рекламы, информационного лоббизма PR и др.), руководствующиеся задачей наиболее быстрого и точного удовлетворения потребностей масс во властно значимой информации, стали способны поддерживать спорадический характер использования людьми механизмов политики для защиты своих интересов. В этом смысле нынешнее время наиболее ярко выявило ту сокровенную суть политики, о которой догадывались еще на стадиях среднеразвитого модерна. Как прозорливо писал Й.Шумпетер, «психотехника управления партией, ее рекламная кампания, лозунги и марши – это все не украшения, это и есть суть политики».
Дарья Гармоненко 