Ольга Гертман Моника Гринлиф. Пушкин и романтическая мода: Фрагмент, элегия, ориентализм, ирония/ Пер. с англ. М.А.Шерешевской и Л.Г.Семеновой. – СПб.: Академический проект, 2006, 382 с. (Современная западная русистика).
Эллен Чансес. Андрей Битов: Экология вдохновения/ Пер. с англ. И.Ларионова. – СПб.: Академический проект, 2006, 320 с. (Современная западная русистика).
Перед нами – два взгляда англоязычного ареала евроамериканской культуры на русскую литературу. Этим, собственно, серия «Современная западная русистика» интересна прежде всего: на привычные нам тексты накладываются совершенно другие, подчас вовсе неожиданные представления, мерки, стереотипы.
Английский вариант книги Моники Гринлиф вышел тринадцать лет назад в Стэнфорде (Калифорния, США). Под «модой» имеется в виду мода, во-первых, на литературные формы, во-вторых – на неизбежно их сопровождающие настроения и ценностные позиции.
Несмотря на «протеичность» Нашего Всего (ее Гринлиф подчеркивает с самого начала: «каждый новый текст, каждое новое появление перед публикой столь разительно отличались от предыдущих, что у читателя просто не могло сложиться единого, незыблемого представления о личности автора и о его системе ценностей»), образ получается на редкость цельный. Того, чей культурный статус нам сегодня трудно видеть иначе как уникальный, американская исследовательница представляет как характерную фигуру европейского романтизма, а среди привлекаемых ею при этом теоретических авторитетов рядом с Тыняновым, Гинзбург и Лотманом вполне комфортно чувствуют себя такие не совсем ортодоксальные для нашей пушкинистики фигуры, как Фрейд, Лакан и Пол де Ман.
В общезападный романтический контекст Александр Сергеевич вписывается с большой точностью. Даже при том, что самый плодотворный период жизни – с 1820 по 1828 год – ушел у него на вынужденные скитания по глухим окраинам тогдашней России: в эти годы его «непрерывно ссылают, перебрасывая из одной ┘богом забытой точки Империи в другую». Всеформирующее Большое Целое европейского романтизма настигает поэта и в глуши, определяя его вкусы, интересы, ценности. Сами странствия по имперским окраинам в конце концов тоже получают романтическую интерпретацию: все впечатления укладываются в «ориенталистское» русло и обрабатываются, следуя совершенно определенным образцам (прежде всего Байрону). Сама пушкинская многоликость, дерзость его в нарушении границ между тогдашними жанрами, постоянный, раздражавший современников обман читательских ожиданий – показатель, по Гринлиф, определенного культурного самочувствия. Все это было порождено уникальным временем, когда европейская культура вдруг – вопреки своему многовековому прошлому – начала осознавать себя новой, юной, полной невиданных прежде возможностей.
Эллен Чансес (на языке оригинала книга вышла в Кембридже в 1993-м) интерпретирует творчество Андрея Битова – от первых прозаических опытов до зрелых произведений последних лет – как единый текст, пронизанный сложной сетью перекличек, отголосков, внутренних связей, держащийся на устойчивой совокупности мотивов. Все тексты Битова, художественные и нехудожественные, считает она, – «части одного экологического целого». Отсюда и термин, который Чансес предлагает для обозначения битовского проекта: «экологическая проза» – «один огромный организм», к которому каждый вновь возникающий текст, кажется, просто обречен иметь отношение.
Иной раз трудно противиться впечатлению, что цельность бедному Битову буквально навязывается. Чансес и слова не дает ему сказать в простоте – постоянно ловит его на иносказаниях, намеках, неявных отсылках: и к собственным, ранее написанным, текстам, и едва ли не к чему угодно за их пределами. Если, например, деда главного героя «Пушкинского дома» зовут Модест Платонович, то следствия из этого оказываются весьма далеко идущие. Раз сын Платона – это, разумеется, намек на греческого философа, который «провел некоторое время в Египте», «для того чтобы обеспечить преемственность своего учения ┘основал Академию», «верил в то, что поэт вдохновляется божеством, в то, что существует абсолютная истина, а также в важность стремления к этой абсолютной истине». Стало быть, и Модест Платонович «смотрит в небо, в котором пребывает абсолют» – «подобно своему «отцу», но в то же время подобно Пушкину, он интуитивно чувствует, что все предметы во вселенной связаны между собой». А «тот факт, что в 1921 году Пушкинский дом был расположен на углу Менделеевской линии», названной в честь составителя периодической таблицы, означает – что бы вы думали? – то, что роман с тем же названием посвящен «теме взаимосвязей как таковых», а сам при этом организован – честное слово – «по принципам органической химии».
Так гипертекст-организм превращается в гигантское иносказание, в огромную воронку, втягивающую в себя, в пределе, все мироздание. Прямо деться некуда – в том числе и самому автору. Андрей Георгиевич, должно быть, узнал о себе из этого исследования много нового.
Жаль лишь одного: издательство «Академический проект», выпускающее серию, почему-то не считает нужным давать в своих изданиях – я уж не говорю о предисловиях-послесловиях! – хоть какие-то сведения об авторах. Согласитесь, было бы совсем не лишним узнать, что они вообще за люди, из каких стран, к какому поколению принадлежат, чем интересны, какое место занимает их работа среди исследований на соответствующие темы и что думают по этому поводу их российские да и зарубежные коллеги. Увы. Что ж, нет так нет. Будем домысливать. Тоже интересно.
