Бикфордовое ожидание

Все будет хорошо. Пьесы уральских авторов. – Екатеринбург: Уральское издательство, 2005, 376 с.

Кажется, что единственным итогом всех дискуссий о молодой драматургии стало признание, что выделяться в отдельную категорию она может только по внелитературным и нехудожественным критериям. Главный из этих критериев – прозрачная и обреченная откровенность, с которой в ней запечатлеваются симптомы и знаки времени. Примером может служить сборник питомцев Николая Коляды – молодых представителей уральской школы драматургии.

Диагноз нового поколения – это социальный аутизм, мучительная попытка самоутверждения вопреки социуму и – непременно – за счет социума. Соответственно и в молодой драматургии обнадеживают злободневность, заостренность, вовлеченность в ситуацию–момент–контекст. А пугает отчетливая установка на дискредитацию любой социальной активности, негодующий вызов, с которым отметается любой намек на выход, заколачивание дверей вместо стука в них.

Эскапизм – эластичная, разноликая, изумительная идеология, имеющая два асимметричных проявления. «Эскапизм A» – циничное самоупоение, безоглядное погружение в «жесткач», смакование отрыжки, детализирование симптомов упадка (в сборнике это пьесы Александра Архипова «Подземный Бог», Гульнары Ахметзяновой «Вечная иллюзия», Владимира Зуева «Круговая оборона» и другие). «Эскапизм B» – бегство в сказку, притчу, лавандовый туман, парниковые выдумки (в сборнике это пьесы Игоря Колосова «Сказка об овце», Ярослава Пулиновича «Карнавал заветных желаний», Олега Богаева «Марьино поле», Анны Богачевой «Чемоданное настроение»).

Неверное лечение только усиливает болезнь. Воспевание суверенного индивидуализма, детской обиды на жизнь и социальной отстраненности обостряет саму проблему, предлагая в качестве единственного выхода одиночество. В пьесе Владимира Зуева «Круговая оборона» – трагедия человека, прошедшего службу в горячей точке и потерявшего на войне товарища. Такой опыт может стать не только суровой школой жизни, но и точкой опоры, основой для более надежного и глубокого отношения к жизни, – а может закончиться алкоголическим угаром, тягой к насилию и раздвоением личности. Героическое поколение прошло через леденящие ужасы Второй мировой и сохранило психическое здоровье. Поколение их внуков прошло через локальные конфликты и вернулось нравственными калеками. Сочувствие не может заслонить тот факт, что неизлечимую травму война может нанести только психике с уже существующей нравственной прогалиной, душе с червоточиной, воронкой, в которую затягиваются все смыслы. Это и есть та рыжина, эгоизм в картуше гуманизма, что проскальзывает в пафосе абстрактного человеколюбия. Все дело в том, что поколение Сталинграда имело сверхценности, а поколение Хасавюрта – лишь смутную мечту о свободе, независимости и кайфе. Неудивительно, что универсальной метафорой «правильного» порядка вещей во всех пьесах выступает златокудрый фетиш – идеализированное детство как реабилитация беспомощности, безразличия к окружающим, инфантильной уверенности, что человеку дастся все, о чем он сильно попросит, неспособности к длительному напряжению и нравственному усилию.

Одиночество не подразумевает изоляции. Пуританин Робинзон Крузо и на обитаемом острове остался социализированным человеком, что, собственно, и хотел доказать Даниэль Дефо. Наоборот, одиночество в полной мере возможно только в обществе, среди подобных. Мишель Уэльбек нарисовал постчеловеческое будущее, в котором однояйцевая раса как будто покончит с отчуждением. Но что сравнится с одиночеством клона среди генетически идентичных ему собратьев? Одиночество – зеркальная сторона социального отчуждения. Ад – это не просто другие, как полагает молодой писатель, исхлестанный кожаным фартуком Сартра. Ад – это одиночество в толчее, сутолоке, в мельтешении тебе подобных, это давка, концлагерная теснота, штабеля распростертых одиночеств. Таким он представлялся Данте, и не потому что в загробном мире проблемы с жилплощадью.

Для молодых драматургов культура – это система знаков, напоминающих о его рабстве, бессилии, нетерпеливости. Вместо того чтобы бороться с недугами, он обрушивается на условности, как на заржавевшие орудия пытки, долбит карстовую пещеру морали, и без того напичканную пустотами, сдаивает из высохшего вымени культуры последние смыслы. Отсюда квелый пессимизм, безысходность жухлых окраин, гниющие потроха иллюзий.

Есть неполадки, проблемы, заплатки – но есть складчатая надежда, мудрость тайны и пластырь абсурда. Для здорового человека и пессимизм может быть пикантен, как ложбинка между двумя всхолмиями. Не сетовать, не растирать слюни по ушибу, а вытирать сочащуюся сукровицу и любить распухшую изнанку. Вот тогда-то культура и станет Силоамской купелью общества.