На rendez-vous с другими

Евгений Гришковец. Планка. – М.: Махаон, 2006, 288 с.

Слушая песни Владимира Высоцкого, мы, как правило, забываем, что их автор был довольно посредственным актером. И напротив, слушая песни, например, Максима Бузникина, всенепременно помним, что он был неплохим нападающим футбольного «Локомотива». Логика понятна. Сравнивая писательство Евгения Гришковца с его работой в театре, критики оказывают ему сомнительную услугу.

Вот, например, Мария Мельникова из «Книжного обозрения» назвала рассказы, включенные в сборник «Планка», «плохой прозой». При этом спектакли Гришковца ей явно нравятся. В них есть все, что составляет основу «прозы хорошей», а именно: блеянье и детский лепет «маленького», ути-пути, современного человечка, который вышел из гоголевской «Шинели», поежился да и вернулся обратно.

«Остолбенев перед цельностью мира, человек замер, не решаясь переступить порог сознания». Это сказал Андрей Битов об авангардном искусстве. Хорошо сказал. «Цельность» – значит неподатливость, трудность. Художник-авангардист достаточно созрел, чтобы понять, что мир гораздо сложнее, чем казалось материалистам XVIII века, но еще не дозрел до решимости попытаться понять его на этом новом, более сложном, уровне. Логика капитулировала, уступив место «ассоциативным рядам». Героем литературы стало «письмо», то есть искусство воплощения единственной оставшейся у писателя ценности – эмоции. Не важно какой – можно мелкой или низкой, лишь бы впечатляюще выглядела. Это и стало называться «хорошей прозой».

Итак, «хорошая проза» – это письмо, а к чему оно приложено, совершенно не важно. Да и к чему ему быть приложенным – раз нет мысли? Автор «хорошей прозы» не ставит перед собой задач заранее, он пишет ради процесса. Куда потащит за собой вдохновение, что там за поворотом реки? Интересно┘ Читатель «хорошей прозы» тоже превыше всего ценит процесс – процесс чтения. Если ему сказать, что у книги должен быть «сухой остаток», он покрутит пальцем у виска и скривится. Все смыслы рождаются для него в процессе чтения – и с чтением же заканчиваются. О чем книга? «Трудно сказать┘ О жизни... Да и какая разница? Главное – хорошо написана».

У читателей-«авангардистов» короткая память – у их кумиров короткий век. Мало кто из почитателей Гришковца помнит Петра Мамонова... Оно и понятно – если опыт отрицается, он не может накапливаться. Важно только то, что происходит сейчас, – такова психология общества потребления. Забавно, что ее жертвами становятся претендующие на «элитарность» критики, которые хвалят писателя за «хорошую прозу», совершенно не заботясь о том, к чему эта проза приложена. Они как будто забывают, что Достоевский писал плохо – часто на грани дурного вкуса (откройте последнюю страницу «Преступления и наказания» и посмотрите), однако мысль его пережила столетия. Переживет ли свою нобелевскую «Пианистку» Эльфрида Элинек? Навряд ли. Скорее уж запомнится концептуальный Владимир Сорокин, который, кстати, тоже пишет далеко не блестяще...

«А нужны ли другие?» – так назвала Мария Мельникова свою статью о неудачной, с ее точки зрения, книге Гришковца. Имеется в виду следующий пассаж из открывающего сборник рассказа «Другие»: «Я помню, как я обнаружил, что есть другие. Другие люди! (┘) Я помню, как это открылось мне, как я был ошеломлен и как в первый раз стал всматриваться в людей, даже хорошо мне знакомых, после этого открытия». Мария Мельникова справедливо усматривает в этой сентенции скрытый эпиграф ко всей книге и сетует на то, что Гришковец оставил жанр захлебывающихся лирических монологов. «Планка» – прекрасная иллюстрация того, что бывает, если необдуманно покинуть границы мира, который является твоей единственной средой обитания», – пишет она.

Вместе с тем понятно, что именно на эту задачу – «преодолеть границы» игриво намекает название сборника. И пусть, по мнению критика, «взять новую высоту» не получилось – но ведь Гришковец старался!.. А ему устраивают прерванный полет и повисшие плети-крылья...

Я конечно, догадываюсь, что Мария Мельникова не вынашивает коварных планов заточения русской литературы в гнилостном болоте асоциальности┘ Однако, как говорится, «тенденция».

Кстати, так ли уж плохи «традиционные» рассказы Евгения Гришковца, почуявшего под собою «других»?

Вот юноша, испытывающий духовную жажду денег (не для себя надо – для дела), находит кошелек с немереными тыщами (рассказ «Шрам»). У него потеет спина... И он относит кошелек владельцу. Владелец, кстати, оказывается человеком до крайности нехорошим. А все могло бы так удачно сложиться! Даже не верится, что кошелек возвращен безвозвратно┘ Может, еще можно каким-то чудом вернуть назад, отыграть в сторону хеппи-энда? Эх!.. А может, он найдет еще один кошелек?.. Вот какие страшные вещи творит Гришковец с читателем. Герой-то поступил нравственно, но сочувствуем ли мы ему? У него хватило сил, хоть и остался «шрам», а у нас? У нас-то шрам – от чего? Поскреби другого – обнаружишь себя┘

А вот мужик вышел ночью во двор с лопатой – собаку похоронить. Собака у него умерла (рассказ «Погребение Ангела»). Тык-мык, всюду асфальт, фонари, люди. Уже полгорода обошел! Как дурак, с лопатой и свертком┘ Руки затекли! Наконец добрался до парка┘ Как бы не так – милиция. Нечего, мол, тут┘ Впрочем, не замели, а один мент так даже и пожалел (у самого собака была) – иди, говорит, вон, мусорный контейнер там┘ Ей уже все равно. Три часа ночи, руки затекли, закон разрешает... Вот вы бы – бросили? Я не знаю┘ А мужик – не бросил. Все же похоронил собаку.

Или вот, допустим, рассказ «Спокойствие». Другой мужик семью на юг проводил, а сам – якобы по делам – остался на лето в городе. Сперва и правда собирался делать дела, да потом как-то┘ Размяк, что ли. Хорошо стало ему. Спокойствие. Так все лето и просидел в городе – как медведь, на зиму спокойствия набирался. Вроде и не по правилам это – чтобы все лето в городе – и всем доволен, даже знакомым неудобно сказать┘ А все-таки хорошо. И по семье соскучился. Это важно – чтобы человеку отдохнуть дали – так, как надо ему┘

Полагаю, что для абсолютного большинства рядовых читателей, с удовольствием пробавляющихся донцовыми и лукьяненками, это было бы хорошее чтение. На некоторые художественные несовершенства они просто не обратят внимания – раз уж им донцова не поперек горла. А вот преподносимые книгой нравственные уроки полезно скажутся как на их духовном самочувствии, так и на их мнении о «серьезной литературе вообще» и о том месте, которое способна она занимать в их жизни. Типа все-таки для них – для людей она. Для «других». А не для тусовки «ценителей».