Зачем поэту гитара?

Я, честно говоря, не знаю, зачем нужна гитара поэту. На мой непросвещенный взгляд, все настоящие поэты, певшие под гитару, спокойно обошлись бы и без нее. Кроме разве что Гомера. Он был, как известно, слеп, писать не мог, поэтому исполнял свои истории про Одиссея, Агамемнона, Гектора и других бравых парней в жанре авторской песни. Народ слушал и аплодировал.

Другое дело - Высоцкий, Галич и Башлачев. Их стихи за редким исключением ничего не теряют, будучи прочитанными с листа. Лично мне для адекватного восприятия вполне достаточно авторской интонации, которую несложно уловить или из самого текста, или из устного чтения. Есть магнитофонная запись, где Высоцкий читает "Моего Гамлета" и некоторые другие стихи, еще не ставшие песнями. Не очень понятно, зачем здесь нужна гитара.

Во всех остальных случаях - да, гитара необходима. Это действительно красивый и впечатляющий инструмент. Она хорошо смотрится на фотографиях и обладает богатыми возможностями для аккомпанемента. Можно долго в задумчивости перебирать струны, вызывая у слушателей затаенную грусть, или чеканить маршевый ритм, и все сразу поймут, что ты героический человек. Без гитары невозможны томные подвывания Окуджавы и туристическая романтика Визбора. Для того и нужен антураж бардовской песни, чтобы маскировать отсутствие в ней поэзии. И чтобы громче звучали аплодисменты.

Музыкальное сопровождение было необходимо - не стихам, но самим поэтам - для решения сугубо личных проблем. Галичу - потому что он очень любил общаться. Комфортнее ощущал себя в амплуа артиста, чем в качестве литератора. Высоцкому - чтобы дать выход энергии, которая била у него через край. У каждого были свои причины. Башлачева, например, гитара спасала от одиночества, на которое обрекали его собственные же стихи.

Биография Башлачева в отличие от бурных и героических жизнеописаний его коллег укладывается в строку. Родился в Череповце в 1960 году, прожил двадцать семь лет и покончил с собой в Ленинграде, выбросившись из окна. Вот, собственно, и все, если не считать шестидесяти стихотворений, оставшихся после его смерти на магнитофонных лентах и в черновиках. Большая часть их уместилась в тонкой книжке, изданной еще в девяностом году.

Трудно говорить о популярности Башлачева. Хотя в Москве и Ленинграде он встретил самый теплый прием. Пел в Театре на Таганке и на Ленинградском рок-фестивале, слышал восторженные отзывы Александра Градского, Андрея Вознесенского, Артемия Троицкого, Бориса Гребенщикова┘ Но держался особняком от многочисленных бардов, поэтов, рок-исполнителей.

В лексиконе Станиславского бытовал такой термин - "публичное одиночество". Это и происходило с Башлачевым, когда он пел. Сколько людей любили поэта, хотели ему помочь, тепло к нему относились. Но это не мешало Башлачеву писать такие, например, стихи: "Я с малых лет не умею стоять в строю. / Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг. / И мне надоело протягивать вам свою / Открытую руку, чтоб снова пожать кулак".

Аудитория Башлачева - не те люди, которые могут стать плечом к плечу, выйти на улицу, скандируя любимые строчки. Я никогда не слыхал башлачевские песни в исполнении народного хора, под водочку. Хоть и фольклорны они, но ни слова не выкинешь, не заменишь - уж больно все личное. И даже на сохранившихся записях редких квартирных концертов публика все чаще молчит, загипнотизированная поэтом.

Может, дело тут в том, что Башлачев никогда не стремился говорить общедоступное, сторонился по возможности ерничества и поверхностной социальности. Наименее удачные его тексты - это как раз попытки пародий, центоны и сатирические стихи. Юмор был у Башлачева своеобразный. "Экран, а в нем с утра звенят коньки┘ / В хоккей играют настоящие мужчины. / По радио поют, что нет причины для тоски, / И в этом ее главная причина".

Большинство его песен написано в жанре исповеди, бесконечно далеком от показной исповедальности, вошедшей в моду тогда, на волне перестройки. И от эффектного разрывания рубашки на груди, которое казалось Башлачеву безвкусицей. Исповедь как-то не располагает к публичности. Цель ее - вычерпать до дна мутную воду своих сомнений. Своего одиночества и темной, запретной, порой языческой радости. Исповедь и была его проповедью этому миру.

Он много писал о смерти и самоубийстве. Писал сложно и изощренно, густо насыщая свои стихи метафорами и образами, уходящими корнями то в православие, то в откровенную психоделию. А наиболее внятно высказался в "Грибоедовском вальсе", одной из самых популярных и самых страшных своих баллад. Герой ее, деревенский водовоз Степан Грибоедов, под воздействием гипноза вообразил себя Наполеоном, унесся в высшие сферы. А когда очнулся - свет ему стал не мил. Кончилось это дело петлей. "Он смотрел голубыми глазами. / Треуголка упала из рук. / И на нем был залитый слезами / Императорский серый сюртук". Что-то навроде этого и произошло с Башлачевым.

Незадолго до смерти его поразила немота, не физическая, а поэтическая. Он почти не писал и старался не выступать со старыми песнями. Целых два года (те самые, за которые сочинил почти все свои вещи) Башлачев жил в таком напряжении, что истощение не могло не наступить. Он отдал слишком много и слишком быстро. Да и вообще чудо не может длиться всегда, и тем более - стать профессией. Чудо длится мгновение - жизнь многим дольше. Как и память о чуде.