Прислонясь к дверному косяку

Самое странное в молодости - то, что она, оказывается, кончается.

Первое движение, которым реагируешь на начало ее конца, - изумление. Не может быть. Нет, может, конечно, но уж никак не со мной. То есть со мной, но это буду уж никак не я. Что же от меня останется? Это как смерть, которая "бывает с другими".

Помню жестокую детскую мысль о старой интеллигентной женщине, читавшей книгу: зачем ей читать, если она все равно скоро умрет?

Все долгое начало жизни преследовало чувство: как эти взрослые живут, если они не растут? Выросли, остановились и топчутся на месте, пока не вытопчутся совсем. А что остановились, в этом никаких сомнений. Видно же невооруженным глазом: после тридцати люди гаснут. Ну после тридцати пяти. А уж после сорока - и говорить нечего.

И вот - теперь - я?!

Когда первое изумление проходит, начинаешь открывать много чего.

Возрасты жизни - формы наших отношений с вечностью. С разными ее обликами: с уютом и страхом, с радостью и отчаянием, с бытом и странствием, с телом и душой, с правдой и ложью┘ С историей. С государством. С языком. С памятью. С запахами и снами.

Возраст - каждый по-своему - дает возможность рассмотреть эти вещи с разных сторон. Они себе стоят, а мы поворачиваемся.

Возрасты - зарубки на дверном косяке, которыми меряют рост. В конце концов дело не в зарубках, которые все равно сотрутся, а не сотрутся, так закрасят. Дело в косяке, в том, чтобы, изменяясь, почувствовать его неизменность.

Вдруг обнаруживаешь, что у тебя больше общего с поколением родителей - которое помнишь или воображаешь как некую цельность, - чем с весьма разнородными ровесниками. Начинаешь подозревать: не выдумывают ли люди различия? Выдумывают. Их выдумки становятся культурным фактом и предметом анализа социологов.

В молодости семья казалась ложью и несвободой, формой предательства себя, если угодно, да и других заодно. Постепенно открываешь ее правды. Находишь в ней способ противостоять внешнему миру. Семья - форма тихого противодействия истории, способ жизни наперекор ей. Большая история отличается от того, как ее переживают внутри семьи, как сырое мясо от хорошо прожаренного. Многие болезнетворные микробы убиваются. Чтобы понять это, не надо быть демографом или историком...

Может быть, возраст - это убывание своего и нарастание общечеловеческого. Здесь нет ничего ни трагичного, ни тем более бессмысленного. По крайней мере не более, чем в жизни вообще.