Андрей Кротков Профессор математики Чарлз Лютвидж Доджсон (более известный как писатель Льюис Кэрролл) был робок, страдал заиканием и упорной бессонницей, носил сан диакона Англиканской Церкви. Его личная жизнь протекала в письменной форме. Он даже опубликовал брошюру "Восемь-девять мудрых слов о том, как писать письма".
Особое место в наследии Кэрролла занимают письма к детям, в которых будущий автор "Алисы" виден как на ладони. Адресаты нижеприведенных шутливых писем - мальчик Берти и девочка Энни, о которых нам известно только то, что они умеют читать.
"Мой дорогой Берти!
Я был бы очень рад исполнить твою просьбу и написать тебе, но мне мешает несколько обстоятельств. Думаю, когда ты узнаешь, что это за обстоятельства, ты поймешь, почему я никак не смогу написать тебе письмо.
Во-первых, у меня нет чернил. Не веришь? Ах, если бы ты видел, какие чернила были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я принимал участие простым солдатом.) Стоило лишь налить немного чернил на бумагу, как они сами писали все, что нужно! А те чернила, которые стоят на моем столе, настолько глупы, что, даже если ты начнешь писать слово, они все равно не сумеют его закончить!
Во-вторых, у меня нет времени. Не веришь? Ну что ж, не верь! Ах, если бы ты знал, какое время было в мое время! (Во время битвы при Ватерлоо, в которой я командовал полком.) В сутках тогда было 25 часов, а иногда 30 или даже 40 часов!
В-третьих (и это самое важное), я очень не люблю детей. Почему, я не знаю, но в одном я уверен: я терпеть не могу детишек точно так же, как другие не терпят кресло-качалку или пудинг с изюмом! Не веришь? Я так и думал, что ты не поверишь. Ах, если бы ты видел, какие дети были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал всей английской армией. Звали меня тогда герцогом Веллингтоном, но потом я подумал, что иметь столь длинное имя - дело слишком хлопотное, и изменил его на "мистер Доджсон"┘) Теперь ты и сам видишь, что написать тебе я никак не могу".
"Моя дорогая Энни!
Это действительно ужасно! Ты даже представить себе не можешь, сколь велико мое горе. Пришлось мне раскрыть зонтик, чтобы слезы, ручьями текущие из моих глаз, не залили это письмо.
Ты пришла вчера фотографироваться? И очень рассердилась? Почему же меня не было? Вот как это случилось.
Вчера я и Бибкинс - мой дорогой друг Бибкинс! - отправились на прогулку. Мы вышли из Оксфорда и отшагали много миль - пятьдесят, нет! миль сто по меньшей мере. Мы шли по полю, на котором паслись овцы, и вдруг в голову мне пришла одна мысль. "Добкинс, - спросил я взволнованно, - который теперь час?" - "Три", - ответил Физкинс, несколько удивленный моим тоном. По щекам у меня побежали слезы. "Это тот самый ЧАС!" - закричал я. "Скажи мне, Гопкинс, умоляю тебя, какой сегодня день?" - "Понедельник, конечно", - ответил Лапкинс. "Это тот самый ДЕНЬ", - завопил я, стеня и рыдая. Овцы окружили меня и терлись своими теплыми, любящими носами о мой холодный нос. "Мопкинс, - сказал я, - ты мой самый старый и верный друг! Скажи мне правду, Напкинс, умоляю тебя. Какой сейчас год?" - "Гм┘ по-моему, 1867-й", - отвечал Пипкинс. "Это тот самый ГОД", - закричал я так громко, что Топкинс упал без чувств. Все было кончено. Домой меня везли в тачке. Осколки моего сердца лежали на дне, а верный Вопкинс шел рядом и держал меня за руку.
Когда я немного поправлюсь от перенесенного удара и поживу несколько месяцев на море, я зайду к тебе, и мы договоримся о другом дне для фотографирования. Сейчас я слишком слаб и не могу даже писать сам. Это письмо пишет под мою диктовку Запкинс. Твой несчастный друг Льюис Кэрролл".
***
Герберт Джордж Уэллс (по образованию биолог) ценил и любил жизнь во всех ее формах (особенно женских). О его неуживчивости и дурном характере ходили легенды. Но как только он узнавал, что талантливому человеку пытаются зажать рот или человек этот сидит без гроша, - доставал чековую книжку и садился писать письмо.
Приведенное ниже послание адресовано Джеймсу Джойсу - писателю, с которым Уэллс органически не мог иметь ничего общего. Предыстория такова. Джойс обратился к Уэллсу с вопросом, не согласится ли Уэллс, с его известностью и авторитетом, принять участие в рекламной кампании (сегодня сказали бы - раскрутке) нового джойсовского романа "Поминки по Финнегану".
Уэллс, человек импульсивный, полистал "Поминки по Финнегану", решил не вдаваться в дебри, его совсем не привлекавшие, и настрочил ответное письмо. Он знал, что Джойс беден, что у него двое детей и что он быстро слепнет от глаукомы, - и не забыл приложить к письму чек на 2000 фунтов стерлингов. О чем в тексте письма ни словом не обмолвился.
"Дорогой мой Джойс!
Я изучал Вас и размышлял о Вас долго. Вывод мой: я не думаю, чтобы я мог что-нибудь сделать для распространения Ваших произведений. У меня к Вашему таланту огромное уважение, которое началось по прочтении еще ранних Ваших вещей, и сейчас я чувствую прочную личную связь с Вами, но Вы и я выбрали себе совершенно разные дороги. Ваше воспитание было католическим, ирландским, мятежно-протестующим; мое - каково бы оно ни было - конструктивным, позитивным и - полагаю - английским. Мой разум живет в мире, в котором для него возможен сложный гармонический и концентрический процесс (когда увеличивается энергия и расширяется поле действий благодаря усилению концентрации и экономии средств); при этом прогресс не неизбежен, но он - и это интересно - возможен. Эта игра привлекает меня и держит крепко. Для выражения ее я ищу язык простой и ясный, какой только возможен. Вы начали с католичества, т.е. с системы ценностей, которая противоречит реальности. Ваше духовное существование подавлено уродливой системой, полной противоречий. Вы искренне верите в целомудрие, чистоту и личного Бога и по этой причине все время находитесь в состоянии протеста против ┘ (так в тексте. - А.К.), дерьма и черта. Так как я не верю в эти вещи, мой дух никогда не был смущен существованием ни нужников, ни менструальных бинтов, ни незаслуженных несчастий. И в то время как Вы выросли в иллюзиях политического угнетения, я вырос в иллюзиях политической ответственности. Для Вас восстать и отколоться звучит хорошо. Для меня - совсем не звучит.
Теперь скажу Вам о Вашем литературном эксперименте. Это вещь значительная, потому что Вы человек значительный, и у Вас, в Вашей запутанной композиции, я вижу могучий гений, способный выразить многое, гений, который раз и навсегда решил избегать всяческой дисциплины. И я думаю, что все это никуда не ведет. Вы повернулись спиной к "обыкновенному человеку", к его элементарным нуждам, к его нехватке свободного времени и ограниченному уму, и Вы все это тщательно разработали. Какой получился результат? Огромные загадки. Писать Ваши две последние книги было, наверное, гораздо более интересно и забавно, чем когда-нибудь кому-нибудь их читать. Возьмите меня, типичного, обыкновенного читателя. Много я получаю удовольствия от чтения Ваших вещей? Нет. Чувствую я, что получаю что-то новое и открывающее мне новые перспективы, как когда, например, я читаю скверно написанную Павловым книгу об условных рефлексах в дрянном переводе Х.? Нет. И вот я спрашиваю себя: кто такой, черт его подери, этот самый Джойс, который требует такого количества моих дневных часов из тех нескольких тысяч, которые мне остались в жизни, для понимания всех его вывертов, и причуд, и словесных вспышек?
Это все с моей точки зрения. Может быть, Вы правы, а я совершенно не прав. Ваша работа - необычайный эксперимент, и я буду делать все, что в моих силах, чтобы спасти ее от прерывающих ее запретов и уничтожения. Ваши книги имеют своих учеников и поклонников. Для меня это тупик.
Шлю Вам всякие теплые и добрые пожелания, Джойс. Я не могу шагать за Вашим знаменем, как и Вы не можете за моим. Но мир широк, и в нем есть место для нас обоих, где мы можем продолжать быть неправыми. Ваш Г.Дж. Уэллс".
Что важнее в этом письме - манифестация свободомыслия и терпимости или простая человеческая чуткость? Наверное, и то и другое. Но дело даже не в этом. У нас опубликовали нелестную для советской власти и, прямо скажем, проходную для Уэллса "Россию во мгле". А письма - постеснялись. Такая вот загадочная цензура...
Письма Кэрролла даны в переводе Нины Демуровой, письмо Уэллса - в переводе Нины Берберовой.
Дарья Гармоненко 
