Доедая ближнего своего

Ольга Кучкина. Философ и девка. Пять маленьких романов о любви. - М.: Евразия+, 2005, 432 с.

Герои Ольги Кучкиной барахтаются в вязкой засасывающей массе, в чем-то очень тягучем и инертном. Но прежде, чем они увязают окончательно, у них достаточно времени поразмыслить над прилипчивыми вопросами, диалектикой любви, свободы и рабства.

"Девка" - просторечное выражение, не свойственное литературной речи, подчеркивается зеленой волной редактором "Word". Но в названии нет никакого противопоставления. Философия, как известно, заканчивается, когда герой заглядывает в глаза какой-нибудь┘ девке и осознает, что "не надо никакого сосредоточения за письменным столом, вообще никакого насильственного сосредоточения ни на чем, нигде┘".

В своей книге Кучкина говорит об эмпатии - перенесении на себя того, что происходит с другими. Только эмпатия эта очень женская, несмотря на мужской пол повествователя. Это женская любовь к мелочам, всему сопутствующему и необязательному, верность старому, как литература, заблуждению: "Если бы люди умели быть более внимательными, они сумели бы отыскать во всякой жизни, не только в великой, строгие закономерности, рифмы, повторы и вывести конец из начала".

Каким нерастраченным запасом идеализма нужно обладать, чтобы написать такое: "Мир был по уши заполнен любовью, даже мир восьми-девятилетних, что уж говорить о тридцати-сорока- и так далее"? И как это можно читать без хронического голода на утопию и идиллию?

Философ варит кофе. Под звуки "Реквиема по пирожному Мадлен" из надорванного пакета на стол выкатывается обычный российский пряник. А дальше начинается мистерия: "отломил кусочек, съел, а он свежайший, я еще кусочек, решил, что съем половину и хватит, чтобы не толстеть, но вижу, уже больше половины отломил, тогда все аккуратно подъел, края пообкусал, чтобы ровный кусок остался, и случайно еще выел, получилась выемка, опять пришлось подравнивать, а подравнял, положил на стол и вдруг взял и еще откусил, сам не знаю как, помимо воли, уже не хотелось, честно, не хотелось, и кофе практически выпит, но что с этим делать, не оставлять же такой огрызок, пришлось доесть".

Из чтения этого отрывка может сложиться впечатление, что человеческая наблюдательность проистекает из древнего инстинкта доедания. Неудивительно, что в свете этой антропологической догадки даже любовь предстает у Ольги Кучкиной как эмоциональное доедание "ближнего своего".

Кажется, что стоит пересечь незаметную, тонкую, как волос, линию, и навязчивый анализ сменится эмпатией пряника, с совершенно другими проблемами, включая самую головоломную: лучше ли когда вас сжирают целиком или, смакуя, откусывают по кусочку, заливая жиром нестерпимого самодовольства?

Но Ольга Кучкина никогда не переступит эту линию. Потому что хочет сочувствовать людям, а не кондитерским изделиям. Потому что хочет исследовать охоту полов друг на друга, смешивать хорошее и несуществующее, копаться в вопросах, которые иначе как с душевным мясом не выковырнешь.

А сюжет, как обычно, второстепенен. "Философ" на бензаколонке видит, как известный актер становится жертвой банды байкеров. Вторая свидетельница - "девка" - находится с актером в машине. Девку зовут Лиза. Актер мертв. Классическая ситуация, когда женщина не может обойтись без мужского покровительства. А потом┘ ничего или почти ничего. Обмен тем, что считается признаком цивилизованного человека, - пустыми знаками.

У средневековых врачей была поговорка: "Зачем умирать человеку, если шалфей растет в саду?" В действительности пять романов в сборнике даже не о любви вопреки подзаголовку, а об этом самом "шалфее", без которого жизнь превращается в "безлюбовную выволочку за волосы".

Как говорит Кучкина, "мы все хотим подсинить, подголубить, подзеленить, поджелтить, подкрасить. А есть один ровный ясный свет". Не правда ли, лучше повторить старую истину, чем проповедовать новую ложь? Потом ведь все равно придет реальность, опрокинет ведро, как уборщица, и смоет нас, как смывает целые города.