Ян Шенкман За последние десять лет отношение к Бродскому изменилось диаметрально. От восторга и обожания - к раздражению, ненависти и какой-то животной злобе. Как будто уже после смерти он написал или сказал нечто такое, что начисто перечеркнуло его заслуги. Как будто чем-то скомпрометировал себя перед нами.
На самом деле изменился не Бродский, изменились мы, и изменились довольно сильно. А изменившись, как водится, возненавидели себя прежних. Тех, что говорили всякие гадости про империю, прекраснодушно рассуждали на кухнях о Фросте и Одене, мечтали о демократии, о приоритете частной личности над глобальной идеей. И повторяли вслед за Бродским: ворюги милее, чем кровопийцы.
Мы говорили его словами о любви, о политике, о жизни как таковой. Но за десять лет женщины подурнели, политики окончательно скурвились, а жизнь застыла на мертвой точке и не становится лучше, скорее наоборот. Да и пресловутая частная личность оказалась уж больно непривлекательной. Такой, что лучше и в зеркало не смотреть.
Выпущенные из-под советского пресса, к середине девяностых мы успели разочароваться и в себе, и в своих кумирах. "Битлз" стали казаться нам слишком приторными, слащавыми. Гребенщиков буржуазен, абстрактен и абсолютно беззуб. Бродский эгоист, сноб, небожитель, презирающий все живое и сокровенное. И так далее.
Прекрасная эпоха закончилось, толком не успев и начаться. Это произошло незадолго до смерти Бродского. Время умирает быстрее своих поэтов. Помните, как у Блока: Пушкина убила не пуля Дантеса, а отсутствие воздуха...
Блоковская цитата в случае Бродского показывает, если так можно выразиться, свою изнанку. Ведь отсутствие воздуха и было пафосом его лучших стихов: "Гражданин второсортной эпохи, гордо / признаю я товаром второго сорта / свои лучшие мысли, и дням грядущим / я дарю их как опыт борьбы с удушьем".
Как сделать из второсортной эпохи прекрасную? Очень просто. Даниил Хармс в свое время по-буддистски, хлопком ладони фиксировал момент, "в который ничего не произошло". Бродский посвятил жизнь воспеванию моментов, в которые ничего не происходило. Пустота ждала от него всего что угодно, кроме стихов в свою честь. Нужно было преодолеть инерцию пустоты. "Мы боимся смерти, посмертной казни. / Нам знаком при жизни предмет боязни: / пустота вероятней и хуже ада. / Мы не знаем, кому нам сказать "не надо"".
Временами создается впечатление, что стихи его написаны не человеком, а как бы всем культурным пластом. Но поскольку написаны они гениально, некоторые считают, что Бродский в поэзии больше путей закрыл, чем открыл. Вот еще одна причина ненависти к нему и желания сбросить поэта с очередного корабля современности.
***
Жизнь сложилась так, что именно он породил иллюзию успешного поэта, поэта, имеющего общественное значение, хотя по натуре своей не был ни победителем, ни общественником. Своим примером он дал благодатный повод романтическим мальчикам из провинции мечтать о Нобелевке и всемирной славе. Лишенный иллюзий Бродский - одна из последних иллюзий прекрасной эпохи...
Несмотря на воинствующий индивидуализм, Бродский все-таки играл с обществом и государством в их игры. Сначала в качестве подсудимого, потом преподавателя университета, потом нобелевского лауреата и поэта-лауреата Соединенных Штатов. Считался символом диссидентства, антисоветской эмиграции, культурного консерватизма - не будучи ни одним, ни вторым, ни третьим.
Он, если можно так выразиться, всю жизнь был жертвой заблуждений общества на свой счет. Открещивался, скептически комментировал, но ничего поделать не мог - как Моисей с горящим кустом. В российском менталитете намертво зафиксировано: знаменитый поэт - значит, носитель идей, крупная общественная фигура.
Профессор Валентина Полухина, исследователь поэзии Бродского, рассказывает: "Черномырдин, тогдашний премьер-министр, находившийся в Америке и пришедший на прощание в церковь, нетактично предложил последовать литературному завещанию: раз "на Васильевский остров я приду умирать", мы требуем, чтобы тело было перевезено в Россию".
Требования Черномырдина - не первые и, видимо, не последние попытки обобществить человека, который всю жизнь просил оставить его в покое, но и после смерти не получил желаемого. Он принимал эти вещи как неизбежность, уточняя, что "не стоит усугублять хаос". Хаос тем не менее процветает. Как со знаком плюс, так и со знаком минус.
Одним трудно смириться с высоким статусом эмигранта, космополита, человека, далекого от народа. К тому же еврея. Недаром же на доме Муртузи, где находилось жилище Бродского, периодически появляются свастики.
Другие отчаянно хотят записать его к себе в команду, перекраивают на свой лад. Среди них шестидесятники, для которых судьба и карьера Бродского является оправданием мелких и бесплодных усилий. Сумасшедшие поклонники, которым нравится вздыхать над "Стансами" и пить водку в память нобелевского лауреата. И наконец, патриотично настроенные чиновники, для которых Бродский символизирует русский вклад в мировую культуру. В некотором роде русскую пальму первенства.
Но нельзя сбрасывать со счетов сопротивление Бродского. Я не удивлюсь поэтому, если в один из его юбилеев над Васильевским островом пронесется ураган необычайной силы. Или в Неве начнет прибывать вода. Или огромный ястреб, герой стихотворения Бродского, зависнет в небе, неодобрительно глядя на происходящее.
