Сергей Измиров Мария Голованивская. Состояние. Московский роман. - М.: ОГИ, 2004, 232 с.
"Началось все так". Так начинается роман, и так начинается заигрывание с читателем. Мария Голованивская в диктофонно-журналистком стиле, курсивом, объясняет нам и персонажам, которые как бы и не персонажи вовсе, а знакомые самой М.Г., о чем будет ее роман.
Борис Бесдекер (ББ), богач в хандре, обремененный наркоманкой-женой и непутевым сыном, решает встретиться с университетскими друзьями, прежде чем покончить с собой.
Текст течет плавно, побрякивает брэндами и бытовыми чудесами из жизни олигархов, изредка перемежаясь авторскими курсивными вставками, где М.Г. выслушивает возмущенные замечания участников игры.
Первый сбой происходит на 36-й странице. "За пропущенными лекциями шли к Цокотухе, за душевным сугревом - к Лягушке". (Кстати, и это еще один элемент игривого стиля, персонажи укрыты сказочными псевдонимами.) Выскакивающее поплавочное слово вынуждает глаз стать обостренно-придирчивым - через десяток страниц диалог рассыпается в прах из-за невообразимой прямой речи и авторских ремарок.
Надеваем безжалостные очки, видим обещанных университетских друзей и далее вычленяем некий отрывок, из которого можно легко понять детскую и шаткую суть произведения.
Компания на многочисленных транспортных средствах едет в ресторан. "Удобно запарковались, вышли из машин и покорно тронулись вслед за Красой, облаченной в облегающий фиолетовый костюм последнего модного кроя и лихо передвигающей безупречные ножки в туфельках на двенадцатисантимеровых каблуках". Фраза шипит, корчится, извивается и, наконец, протаскивает нас по булыжной мостовой. При входе разыгрывается прелестная, хотя и немного натянутая сцена. Дверь выбивает из рук брызгающую фейерверком туалетных принадлежностей сумочку, и "все кинулись поднимать, и вот так, на корточках <...> начали целоваться, обниматься, обмениваться репликами". Эту прелесть ломает появление молодого человека в невыносимом "белом обтягивающем костюме", который знаменует новое низвержение в хаос шипящих звуков и буйство авторской фантазии вокруг того, как ужинают олигархи. Через дающее петуха повествование проблескивает иверень из ХIХ века: "Беседа наконец оживилась, и все стали разговаривать и есть безо всякого стеснения". В "беседе" недостатки романа бьют в бубны и цветут.
Персонажи диалогом и куцей рефлексией повторяют сказанное о них писательницей, они до ужаса схематичны и за счет этнических кличек слипаются в одну биомассу, иллюстрируя некую "идею" ("московского злого житья"), и, Боже! как не хватает среди них растирающих грудь гомункулов Чернышевского. Сюда же в качестве занятных агитплакатиков укладываются виды на Москву с высоты воробьиного полета и неимоверное: "В метро все было как всегда: там не было неба".
В "Состоянии" М.Г. идет по пути упрощения и обобщения, роман, как автомобиль в руках неполовозрелого водителя, дергается, ревет, то убыстряется, то замедляется, оглушая стилевой многоголосицей. М.Г. раскладывает пасьянс из неумело напудренных кукол и пытается выдать их за людей. Куклы припадочно трясутся, их почти мысли, их не-до-конца поступки либо шаблонны, либо непредсказуемы и дики. М.Г. забывает о сюжетных линиях, даже о курсивных игривых вставочках, забывает о персонажах, и, когда мы не ждем, они выскакивают, словно чертики из табакерки, распространяя запах нанафталиненных мертвецов. На сотой странице ББ "неизвестно почему" вспоминает родителей, а на сто первой Цокотуха подпирает костылем авторский произвол, объясняя, что "это и есть <...> "большой круг". Кто проходит по нему <...>, начинает вспоминать, и в ее "ореховых глазах" блестят "бесовские огоньки". Повествование обрастает безумными деталями: тут и почетная клиника (где "большой круг", и где М.Г., намучившись с непокорными восковыми уродами, сводит их всех с ума), и вода - инопланетный разум, и полеты в космос, и вялый профессор из Америки, который, как засаленный трефовый король, постоянно М.Г. теряется.
Авторские удачи происходят, когда М.Г. выходит на любимую, плодородную тему. "Он любовался, до замирания сердца, каждым кадром, отсканировал лучшие снимки, долго играл светом, цветом, тенью, все более и более ласково дотрагивался послушной компьютерной стрелочкой до удивительно легких и ясных линий лица Несмеяны". Тут все поет, тут автор сам любуется, есть блестящая, милая "компьютерная стрелочка", и слово "Несмеяна" наконец раскрывается на идеально чистой ноте.
Прочитав эпилог, мы наталкиваемся на протащенные контрабандой небольшие рассказы. Их всего три, и это лучшее, что есть в книге. Они взращены на уже упомянутой, любимой теме-почве, они фантастичны по духу и летят, несутся на священном, умелом заговаривании-заклинании. Последний, "От жажды над ручьем", описывает змеино-птичий круг и напоследок высовывает раздвоенный, лотреамоновский язычок.
