Сергей Земляной "Ме-ти. Книга перемен" Бертольта Брехта была в основном написана во время эмигрантских скитаний писателя по Европе, хотя он возвращался к ней до своих последних дней. В этом незаконченном сочинении Брехт изложил свой человеческий проект, свою антропологию левого интеллектуала, свою практическую философию революционера.
"Ме-ти" - искаженное имя древнекитайского философа и политического деятеля Мо-цзы (Мо Ди; 479-400 до н.э.). "Книга перемен" (И цзин) - название классического трактата об изменениях (VIII-VII вв. до н.э.), которое использовалось впоследствии многими древнекитайскими мыслителями для собственных произведений. Текст Брехта представляет собой разделенный на пять книг сборник притч и афоризмов, в которых присутствуют старые китайские имена, реалии и сюжеты; но обращены они были к самой острой современности 30-х годов ХХ века. Первая из книг посвящена философии, вторая - проблемам нравственности, третья - критике капиталистического общества, четвертая - теории революции, пятая - Советскому Союзу, Сталину и сталинизму.
Об очуждении и языке жестов
В заметке "О плагиатах" Брехт объявил о своем намерении заняться "давно запланированным чествованием литературного плагиата и его восстановлением в старых исконных правах", правда сославшись на то, что "и в этой маленькой области еще не наступило время, когда я (Брехт) мог бы быть назван наряду с Шекспиром, Гете и другими". Помимо явного эпатажа в этой апологии плагиата содержалась и определенная концепция искусства, известная художественная воля.
Они выражались также в брехтовских переделках (обработках) пьес других авторов, в использовании чужих сюжетов, в написании собственного текста как бы поверх чужого, как в старинном палимпсесте, - этот прием Брехт использовал в "Ме-ти". В соответствии с его концепцией искусства распознание компетентным читателем в предложенном ему тексте плагиата, переделки или контаминации, при условии знания им исходного текста, оригинала, создавало ту критическую дистанцию в чтении, которая и была залогом новой прозы. Читатель должен был не "вживаться" в литературное произведение, а компетентно разбираться с текстом.
Иными словами, плагиат, переделка чужого, контаминация своего с не своим в авторской вещи искусства суть разновидности того "очуждения" (Verfremdung), которое стало фирменным знаком творчества Брехта. И, как можно убедиться, не только в брехтовском театре, но и в его прозе. Излагать в "Ме-ти" марксистскую диалектику, историю любви к Рут Берлау, ленинскую теорию революции или процессы 1930-х годов в СССР так, как это сделал бы древнекитайский философ Мо-цзы, - равносильно тому, чтобы излагать их с критической дистанции, издалека, со стороны - очужденно. (Термин "очуждение" не имеет никакого отношения к Марксову понятию "отчуждения" и генетически восходит к учению об "остраннении" Виктора Шкловского, с каковым учением Брехт познакомился через посредство Сергея Третьякова). "Китайщина" в брехтовской "Книге перемен" - это не имитация, а очуждение. Такое же очуждение, каким пользовался Брехт в романе о Туи (интеллектуалах), действие которого также происходит в древнем Китае.
Согласно теории русского формализма, литературная эволюция происходит путем канонизации младших или даже внелитературных жанров. Проза Брехта является живым подтверждением этого наблюдения: так, "Истории о господине Койнере" возводят в ранг литературы анекдот, "Ме-ти" - притчу и афоризм.
Вернер Миттенцвай в двухтомной "Жизни Бертольта Брехта" отмечает, что в "Историях..." отражена разговорная манера Брехта: "Все сообщения и анекдоты о Брехте как собеседнике сводятся к тому, что он выступал не как блистательный мастер развлекательного разговора; он скорее отличался тем, что внезапным поворотом разговора переводил его в другое русло. <...> В "Историях о господине Койнере" поведение человека не описывается, а постигается в его поучительном повороте. А поворот, в свою очередь, должен выражаться в жесте, то есть схватывать некий мыслительный процесс как непосредственно жизненный процесс, который проявляется в движении тела. Кульминацией "Историй..." является не мыслительный результат, а мыслительный импульс". Миттенцвай указал на решающие черты поэтики или, вернее сказать, прозаики Брехта, которые присутствуют и в "Ме-ти". И эту книгу писатель понимал как систему жестов: в первой части "Книги перемен" на сей счет имеется и специальное методологическое эссе "О языке жестов в литературе".
Приведу пример. В первой книге "Ме-ти" Брехт занимается разными субтильными вопросами Великого Метода, то есть марксистской диалектики, и ее применения. И вдруг мы напарываемся на такое рассуждение, в основе которого - жест хирурга, проводящего трепанацию черепа: "О грубом материализме. Ме-ти сказал: исследователю на руку некоторая дерзкая поверхностность. Он не испытывает страха перед сложностями. Я сошлюсь на наших врачей; там, где они весьма полезны, они и весьма поверхностны. Кому еще могло прийти на ум просто-напросто продолбить больной череп или при ампутации руки извлечь нервные волокна и мускулы и с помощью дратвы прикрепить их к искусственной руке? Для этого нужна известная загрубелость мышления. Страх перед сложностями многих парализует. Они считают необходимым все, что случается. Но зачастую действительно необходима лишь часть того, что случается, остальное же могло бы отпасть или быть иным. Ми-энь-ле не организовывал мастерских, не имел в руках больших денег, не выяснял, как появляется в городах молоко, - он никогда не занимался всем этим до того, как все перевернул. Он не боялся сложности и не считал необходимым все, что происходило ради того, чтобы мастерские работали, деньги циркулировали, а молоко поступало в города".
Ми-энь-ле - это Ленин, и Брехт говорил о хирургической операции, которой Ленин подверг Россию, продолбив ей череп и прикрепив ее обнаженные нервы к искусственной руке в виде просветительской диктатуры. Брехт считает, что революционеру показаны дерзкая поверхностность и загрубелость, иначе он никогда не приступит к своему делу (Плеханов: "Не надо было браться за оружие"; Плеханов, кстати, тоже фигурирует в "Книге перемен" под китайским псевдонимом "Ле-пе").
О Великом Методе
В первой части "Ме-ти", которая называется "Книга Великого Метода", Брехт излагает свою трактовку марксизма. Уже из ее заголовка явствует, что писатель вслед за Лениным подчеркивал методологическую сущность марксистской философии. Сообразно с этим писатель решительно выступал против толкования философии как метафизики, познания из чистых понятий. Он учинял расправу над философом, который "хочет с помощью одних только слов, безо всяких экспериментов, принять некое решение, из которого проистекают последствия, влияющие на поведение [людей]. Собственно говоря, он пытается упорядочить груду слов так, чтобы можно было неким принудительным образом - а именно не допуская изменения смысла употребляемых слов и соблюдая логические правила вывода - составить суждение о познаваемости или же о непознаваемости чего-то" ("Разыскание границ познания").
Вполне естественно, что в свете отчетливо антиметафизической позиции Брехта для него является неприемлемой и марксистская натурфилософия в любом ее обличье. Для Брехта и, mutatis mutandis, Карла Корша сфера действия марксистской диалектики ограничивается общественно-исторической действительностью: "Ме-ти учил: мышление - это отношение человека к человеку. Его гораздо меньше занимает все прочее в природе; ибо к природе человек всегда приходит, пользуясь обходным путем - через другого человека" ("О мышлении").
Сообразно с этим Брехт отрицал, что Маркс, Энгельс и Ленин умственно практиковали нечто вроде натурфилософии. Пресловутую "диалектику природы" Энгельса писатель интерпретировал как метафору, артикулируя ее переносный смысл: "Некоторые утверждают, что классики обосновали натурфилософию. Ничего подобного. Они намекнули, как может мыслиться это или то, но главным образом они занимались натурой людей. Тем не менее у мастера Э-фу (Энгельса. - С.З.) есть кое-что поучительное о природе. А именно, он показал рабочим, что в природе тоже происходят революции, что революции, стало быть, можно понимать как нечто естественное.<┘> Мастер Э-фу научил рабочих тем принципам, которые буржуа почерпнули из своих революций, использовав в естествознании и логике, научил ради того, чтобы рабочие сделали революцию".
Философия не имеет самостоятельного гносеологического доступа к природе, автономного от современной науки. Последняя присутствует на многих страницах "Ме-ти": здесь речь заходит об опыте Майкельсона, о теории относительности Эйнштейна, о квантовой механике и соотношении неопределенностей Гейзенберга, о детерминизме и индетерминизме в микро- и макромире.
Марксистская философия для Брехта - не наука и не теория науки, а важнейший элемент революционной практики. Диалектика Маркса и Ленина, согласно Брехту, живет не в стихии философствования, а в стихии действия: "Ме-ти сказал: мышление есть нечто такое, что следует за трудностями и предшествует действиям" ("О мышлении"). Отсюда понятно, почему Брехт считал Ленина (Ми-энь-ле), а не Плеханова (Ле-пе) великим марксистским философом. Брехт ставит столь сильный акцент на единстве, неразрывности марксистской философии и революционной практики, что фактически интерпретирует Великий Метод, то есть диалектику, как учение о диалектическом стиле жизни, диалектическом поведении: "Ме-ти говорил: полезно не только мыслить посредством Великого Метода, но также жить посредством Великого Метода. Не быть в единстве с самим собой, вгонять себя в кризисы, мелкие изменения превращать в крупные и т.д. - все это можно не только наблюдать, но и делать" ("Жить в соответствии с Великим Методом").
Этическая утопия и бравый солдат Швейк
Теперь стоит остановиться на том, что составляет самое средоточие человеческого проекта Брехта. Во второй части "Ме-ти" - в "Книге опыта" - содержится что-то вроде зарисовки "уходящей натуры" под невинным заголовком "Идеал мужчины прежних времен": "Не падать духом, когда все теряют головы, оставаться верным себе, когда все в тебе сомневаются; но оставлять за окружающими право сомневаться; уметь ждать и не уставать от ожидания; слышать неправду, но не участвовать во вранье <┘>" и так далее. Если вглядеться в этот текст более пристально, то обнаруживается, что это - прозаический пересказ знаменитого стихотворения Киплинга "Если┘": "О, если ты покоен, не растерян, / Когда теряют голову вокруг; / И если ты себе остался верен, / Когда в тебя не верит лучший друг; / И если ждать умеешь без волненья, / Не станешь ложью отвечать на ложь <┘>" и так далее (перевод С.Маршака).
Для чего Брехту понадобилось в прозе пересказывать стихи Киплинга? Для того, чтобы осуществить очуждение "идеала мужчины прежних времен", который Брехт углядел в "Если┘". Этому идеалу автор "Ме-ти" и противопоставил свой левый человеческий проект, коему всецело посвящена "Книга опыта". Правда, надо отдавать себе отчет в том, что здесь писатель выступал не столько как энтузиаст указанного проекта, сколько как его разработчик, конструктор, как "инженер Прекль", в образе которого его в романе "Успех" вывел Лион Фейхтвангер - он тоже присутствует в "Ме-ти" под именем "Фе-ху-ванг у сердца" (в случае Брехта сердце всегда было в дураках у ума).
При чтении "Книги опыта" может показаться, что автор исходил из известного высказывания молодого Ленина, который заявлял: "В самом марксизме от начала до конца нет ни грана этики: в отношении теоретическом "этическую точку зрения" он подчиняет принципу причинности; в отношении практическом он сводит ее к классовой борьбе". Вроде бы Брехт толкует о том же самом: "Ка-ме и Ми-энь-ле (Карл Маркс и Владимир Ленин. - С.З.) не предлагали никакого учения о нравственности" ("Осуждение этических доктрин"). Писатель прямо, хотя и неточно, цитирует Ленина: "Ми-энь-ле сказал: нашу нравственность мы выводим из интересов нашей борьбы против угнетателей и эксплуататоров" ("Осуждение этических доктрин"). На самом же деле, декларируя свое полное согласие с образом марксизма без этических референций, Брехт лишь обзаводился дополнительными аргументами в пользу своей личной этической утопии. Имеется в виду мечта Брехта о стране, которая не требовала бы от своих обитателей никаких особых добродетелей, а потому не нуждалась бы в писанной этике. А что до ленинской рекомендации о подчинении этической точки зрения принципу причинности, писатель считал данный тезис данью всемирно-исторической конъюнктуре. И уповал на то, что "этот тезис однажды утратит если не свою славу, то свою значимость" ("О тезисе Ка-ме по поводу зависимости сознания").
Этическая утопия Брехта проходит красной нитью через его прозаические вещи 1930-х и последующих лет, то есть через "Истории о господине Койнере", "Рабочий дневник", "Разговоры беженцев" и др. В частности, в "Рабочем дневнике" автор записывал: "Обдумываю небольшую эпическую работу "Опасения господина Койнера", нечто в манере "Кандида" или "Гулливера". Господин Койнер опасается, что мир может стать непригодным для обитания, если человеку ради того, чтобы заработать себе на жизнь, необходимо совершать слишком большие преступления или проявлять слишком большие добродетели. И господин Койнер бежит из одной страны в другую, поскольку всюду от него требуют слишком много - то готовности к самопожертвованию, то храбрости, или ума, или свободолюбия, или жажды справедливости, о жестокости, обмана и т.д. Во всех этих странах жить невозможно" (запись от 19.03.1940).
Соответственно и в "Ме-ти" Брехт отстаивает именно эту этическо-антиэтическую позицию: "Общепризнанным должно стать, что всякая страна, в которой нужна особая нравственность, управляется плохо" ("В странах не должно быть нужды в какой-то особой нравственности"). Под знак радикального сомнения писатель ставит даже такую добродетель, на которую молились Платон и Аристотель, как справедливость: "В странах, которые хорошо управляются, нет нужды ни в какой особой справедливости. Справедливому там не хватает несправедливости так же, как не хватает боли тому, кто любит жаловаться" ("Справедливость как добродетель"). По этому довольно рискованному пути Брехт делает еще один решающий шаг: он этически реабилитирует эгоизм, легитимирует его в рамках левого мышления.
Диалектическая трактовка эгоизма Брехтом отнюдь не тождественна, хотя и родственна прекрасно известной в России теории "разумного эгоизма" революционных демократов: "Янг-чу учил: когда говорят, что эгоизм - это плохо, то думают о таком государственном устройстве, при котором эгоизм оказывает плохое воздействие. Я называю такое государственное устройство плохим. <┘> Выступать против эгоизма часто равносильно тому, чтобы выступать за сохранение такого состояния общества, при котором эгоизм возможен или даже необходим. <┘> Против себялюбия ничего нельзя возразить, коль скоро оно не направлено на других. Но вполне возможно кое-что возразить - недостаточного себялюбия. К плохим последствиям ведут и себялюбие одних, и недостаточное себялюбие других" ("Об эгоизме").
Этическая новация Брехта между тем не сводится к его утопии и реабилитации эгоизма: в центр того "умного места", где должна дислоцироваться его левая этика, он поставил вразрез с вековыми философскими обыкновениями не мудреца, не святого, не героя, а самого обыкновенного, среднего человека, обывателя, озабоченного выживанием и чуждого всякого идеализма. Того, кого немцы называют Jedermann, со всеми его эмпирическими слабостями, с его житейской хваткой, расчетливостью и мимикрией. Вот откуда проистекает жгучий интерес Брехта к фигуре бравого солдата Швейка, изваянной гениальным и беспутным Ярославом Гашеком. При всей своей простоватости, которая в глазах "приличного общества" граничила с идиотизмом, именно Швейк оказался не по зубам государственной и милитаристской машине Австро-Венгерской империи, на нем она обломалась. И поэтому Брехт рассматривал швейков как главный, еще не задействованный человеческий ресурс революции в развитых капиталистических странах, тем самым объявляя абсурдным характерное для левого авангарда третирование "мещанства", пролетаризировавшихся во время Великой Депрессии средних слоев буржуазного общества. В этом пункте Брехт выказал намного большую проницательность, чем весь Коминтерн, вместе взятый.
Восстановление морального статуса обыкновенного человека, чьей главной гипотезой о мире является то, что мир должен быть пригодным для житья (bewohnbar sein), выливалось у Брехта в деструкцию императивности в морали. Писатель выступил как самый резкий противник императивности. "На свете есть мало занятий, - сказал Ме-ти, - которые бы так расшатывали мораль человека, как занятия моралью. Мне доводилось слышать: надо быть правдолюбивым, надо выполнять свои обещания, надо бороться за добро. Но деревья не говорят: надо быть зелеными, фрукты должны падать на землю вертикально вниз; надо шелестеть листвой, когда подует ветер" ("Занятия моралью").
Ты должен быть продуктивным
Единственный нравственный императив, который, несмотря ни на что, признавал Брехт, звучал так: "Ме-ти сказал: я отыскал лишь несколько тезисов, начинающихся с "ты должен┘", которые я произносил с наслаждением. Я имею в виду тезисы общего характера, адресные тезисы, предназначенные для некоей общности. Вот, однако, один из таких тезисов: ты должен быть продуктивным" ("Ме-ти и этика"). В отличие от многих признанных учителей морали Брехт стремился следовать в жизни императиву, сформулированному им в теории. Невольно приходит на ум его стихотворение "Мне не нужно надгробия", написанное в форме завещания: "Мне не нужно надгробия, но / Если вам для меня оно нужно, / Я хочу, чтоб на нем была надпись: / "Он давал предложения. Мы / Принимали их". / И почтила бы надпись такая / Всех нас" (пер. Е.Эткинда).
Ты должен быть продуктивным┘ Крайне характерно для Брехта то, что это требование он обращал к такой тонкой субстанции, как любовь, обращал к любящим: "Любовь надо рассматривать особо, ведь любовь - это творчество. Она изменяет любящего и любимого, изменяет в хорошую либо в плохую сторону. Уже своей внешностью любящие напоминают творящих, причем творцов высокого порядка" ("Кин-е о любви"). Но и в любви Брехт был неспособен поступиться своим интеллектом. По его убеждению, чтобы сохранить свою любовь, любящие должны привнести в нее "третий компонент", найти общее дело (dritte Sache): таким третьим компонентом для левых - мужчин и женщин - прежде всего могла стать революционная деятельность.
Понятно, почему Брехт не стал публиковать одну из своих лучших прозаических вещей - "Ме-ти". Это сразу же поставило бы его вне рамок коммунистического движения, к которому он принадлежал как вольноопределяющийся интеллектуал. Особую угрозу для писателя могла составить публикация последней части "Ме-ти" - "Книги Великого Порядка". Ведь в ней с небывалой для себя откровенностью (в "Жизни Галилея" Брехт в предельно завуалированной форме изобразил процесс над Николаем Бухариным) высказался на самые взрывоопасные политические темы, на обсуждение которых вплоть до ХХ съезда КПСС, то есть до 14-25 февраля 1956 года, было наложено табу под страхом смерти. Напомню, что умер Брехт 14 августа 1956 года, успев в 1955 году получить в Москве международную Ленинскую (она же Сталинская) премию "За укрепление мира между народами".
Тематика "Книги Великого Порядка" действительно является острой даже по сегодняшним понятиям, если вспомнить хотя бы недавние жестокие и бесплодные дискуссии по поводу 50-летия со дня смерти Сталина: ленинский план строительства основ социализма в Советской России и борьба в ВКП(б) после его кончины, роковое столкновение Сталина с Троцким, противоречия советской действительности 30-х годов, отношение западной интеллигенции к культу Сталина, к сталинизму, к репрессиям и процессам над ближайшими соратниками Ленина. С трезвостью врача Брехт зафиксировал паралич Коминтерна ("Строительство и упадок при Ни-эне"). И, разумеется, от него не укрылись антагонизмы в СССР: "Ме-ти говорил о Су: решимость союза осуществить Великий Порядок как кошмар тяготеет над народом Су. Прогрессивные тенденции ведут к тому, что люди спотыкаются. Хлеб бросают народу с такой силой, что он убивает многих. Институты создаются негодяями, и немало добродетельных людей стоят на пути прогресса" ("Противоречия в Су"). Поэтому свои политические импровизации и прозрения писатель хранил в самом дальнем ящике письменного стола.
Хотя "Ме-ти. Книга перемен" не была завершена Брехтом и публиковалась после его смерти, есть веские основания полагать, что именно здесь с наибольшей полнотой и откровенностью представлен левый человеческий проект писателя.
Произведение это - прекрасное чтение для человека с политической и философской жилкой. А такие в России никогда не переводились.
Дарья Гармоненко