Евгений Головин Вот возьмем, предположим, двухтомник Александра Дугина "Русская вещь". При четко проведенной главной теме "геополитическое противостояние Моря и Суши" книга отличается свободной композицией, широким вольным дыханием, чрезвычайно характерной имагинацией.
Цивилизация "земная" и "морская"
"Отряды НКВД уходят в Тибет". Простая фраза, но: исторически сомнительный героизм чекистов обретает мифический акцент и подчеркивает совершенство понятия "Тибет". Поражает удачное использование компаративно-генитивных метафор в стиле Лотреамона, Элюара, Тцара. "Колючая мгла нашего содержания, мягкая ткань умственного подземелья, белесые пятна родных сумерек".
Возразят: это ведь не роман, скорее философская эссеистика. Да. Но уже в начале двадцатого века оба жанра проявили тенденцию к диффузии. Вспомним "Портрет артиста в молодости" Джойса или первую книгу "Поисков утраченного времени". Стивен Дедал или Марсель почти растворены в собственном эстетико-психологическом мареве.
"Русской вещи" присуща некоторая категорическая аффирмативность, тем не менее рождает она массу динамичных ассоциаций. Теза касательно противостояния буржуазной "морской" и "земной" традиционной цивилизации дает ход следующим соображениям: далеко не все морские державы были прагматически "буржуазными". К примеру, Испания и Португалия, кроме бед и хлопот, ничего не приобрели от своих океанических экспансий - золото, серебро, пряности нисколько их не обогатили. Там ценили роскошь несравненно выше комфорта. Колонии в Северной Америке основали голландцы и англичане - практики и протестанты. Что значит практичность, что значит протестантство? Возвышение материи, низведение религии до моральной догматики, девальвация духа, порыва, экстаза. В середине шестнадцатого столетия голландцы нагляделись на завоевателей-испанцев, которые, блистая золотыми браслетами, драгоценными камнями, удивительной красоты амуницией, голодали и замерзали в сравнительно холодном климате. Первыми в Европе голландцы ввели комфорт, то есть ежедневную заботу о хорошем содержании физического тела, что соответственно отразилось на постройке домов, шитье одежды и прочем. Роскошь стала не самоцелью, как у дворян, но индикатором благосостояния семьи, рода. Пристальное внимание к воспитанию детей повысило роль женщины как матери и жены. Нельзя забывать: конституции мужского организма комфорт противопоказан. Нарочитое уклонение от рискованной и опасной жизни, изобильная еда и мягкая постель втягивают мужчину в хозяйственную и сексуальную зависимость от женщины.
Гинекократия и андрократия
Постепенно в буржуазном сословии андрократия сменилась гинекократией, или господством женщин. Эти понятия требуют комментария. Их нельзя путать с патриархатом и матриархатом - переменными успехами вечной борьбы неба и земли, богов и богинь. Победа Аполлона над Тифоном, Диониса над амазонками определила патриархат, взятие Трои - матриархат. Сражения человеческие - Троя, Фермопилы, Карфаген - только отражение на земном уровне великих божественных битв. В древности, в живой жизни вселенского целого люди были детьми неба-отца и матери-земли. Но когда "умер великий Пан", объединились они в "человечество" - конгломерат агрессивной безотцовщины - и создали мир антропоцентрический и антиприродный.
Поэтому имеет смысл говорить о сугубо человеческой борьбе полов, вернее, о вялом, бурном, но всегда кратковременном мужском сопротивлении. Андрократический афоризм Ницше "мужчина рожден для войны, женщина - для отдыха воина" звучит вызывающе и оскорбительно для современной женщины. Идентификация мужчины и воина вообще нелепа в буржуазном обществе. В перспективах гуманности, мира и благоденствия предпочтителен лавочник, портной, извозчик, точнее, бизнесмен, дизайнер, драйвер.
Главный атрибут предоставленной самой себе материи - privatio, лишенность. Лишенная небесных сперматических эйдосов материя не может удовлетвориться собственными фаллическими компонентами. Подобная материя вечно голодна, вечно стремится к захвату и пожиранию. Отсюда главный экзистенциал: иметь, снова иметь, еще раз иметь. Хорошо что-либо иметь - облако, мечту, красивый пейзаж за окном, но гораздо лучше иметь нечто наглядное, осязаемое, весомое, стабильное. Отсюда женская ориентация буржуазной эпохи, поскольку природа женщины тяготеет к собственности и стабильности. Александр Дугин часто задает вопрос "wozu?" - реминисценция Гельдерлина и Хайдеггера "зачем поэт?". Вполне в духе его книги спросить: "Wozu ein Mann?" - "Зачем мужчина?". Поскольку автор "Русской вещи" написал об этом несколько драстических пассажей, добавим еще кое-что.
Обиходное выражение "мужчины вымерли как мамонты" вполне справедливо, ибо мамонты в нашем воображении великолепны, сильны и способны переносить самые суровые лишения. Разумеется, и сейчас найдутся подобные особи мужского пола - спортсмены, секретные агенты, путешественники, только сие как-то мелковато и совсем не отвечает мечте. За последние лет тридцать благородный, красивый, мужественный герой исчез даже с киноэкрана.
Мужчина потерял raison d"etre как существо автономное. Он - "сооткрыватель дверей рождения", специалист и┘ солдат. Однако военная служба сейчас - либо тяжелая и досадная потеря времени, либо "профессия". Нелепо рассуждать о военном призвании, когда дворянство - ныне сословие чисто номинальное - по сути растворилось в буржуазии. Это началось после Французской революции, но вот что любопытно: еще в середине восемнадцатого века в колоде игральных карт "кавалера" заменил "туз". Тогда, как и сейчас, слово употреблялось в значении "успешный финансист", "денежный мешок".
Позиция "персоны" и "сдержанность"
Воину в отличие от наемника необходимо посвящение. Его цель помимо своей специфики не отличалась от цели любого другого посвящения - гармония, равнодействие экспансии и компрессии, центробежной и центростремительной силы. Этого важного вопроса Александр Дугин касается в рассуждениях о понятии "граница". Неистовая экспансия захвата гибельна и для государства, и для личности.
Среди атрибутов, которые мы, по разумению нашему, приписываем духу, один из самых существенных - сдержанность. Надо, правда, делать различие между тактическим терпением разбойника, что поджидает добычу в засаде, и натуральным "присутствием духа". Последнее суть интуиция центра и периферии, nec plus ultra и бога Терминуса. Безграничная экспансия и неутолимая жажда "иметь" обусловлены privatio психосоматической материи, предоставленной самой себе. Проблема границы касается всех, особенно призванных там служить, от наместников и помазанников Божьих до простых солдат-пограничников. Это вообще серьезная задача. Если принять структуру человеческой композиции, предложенную новой психологией - Selbst, Ich, Persona (селф, "я", персона), роль "персоны" очень ответственна. Она функционирует на рубеже внутреннего и внешнего мира, это "то, за что" нас принимают, оценивают, порицают, превозносят, любят, ненавидят. Судьба нашего "я" в значительной степени зависит от позиции "персоны". Аналогичная тематика глубоко и остроумно прокомментирована в главах "Магический властелин", "Метафизика власти", "Двойная роль границы".
Пора, наконец, поразмыслить о матушке России, "империи-матери" и "Русской вещи". В одноименной главе обсуждаются особенности русской ментальности: "Вещь" в русском языке определяет не предмет сам по себе, но его известность, его знакомость, мысль, информацию о нем. Вещь есть то, о чем человеку (или нечеловеку) известно. "Шоз" это нечто иное, это темная сторона предмета, ускользающая от взгляда разума. "Шоз" относится скорее к полуречи-полумолчанию. Это озарение неразумным присутствием, которое больше похоже на "ожившую тьму". В русской литературе есть небезынтересная иллюстрация пассажа сего. У писателя девятнадцатого века Петра Гнедича имеется рассказ под названием "Шоз". "Титулярный советник Флегонт Репейников всему на свете предпочитал подозрительность. Однажды в театре случился казус. "Quelle chose! - фыркнула одна дама, лорнируя угреватого нашего героя". Замечание не особо лестное - в переводе с французского "ну и тип; ну и фрукт!". "Будучи достаточного о себе мнения, советник Репейников перерыл все французские лексиконы и, не находя подходящего значения, промучился годик другой, да и отдал Богу душу" - заключает Петр Гнедич. Вполне русский конец вялой, бесцельной, нервической жизни. "Россия - страна сна. Ее грани размыты, ее пейзажи туманны, лица русских людей не держатся в памяти". Александр Дугин, очевидно, имеет в виду не сон вообще, а сон специфический. We are such stuff as dreams are made on, and our little life is rounded with a sleep (Мы сотворены из сновидений, наше существованьице погружено в спячку). Согласно "Буре" Шекспира, мы все же сотворены из разных сновидений.
О русских за чаем и папиросами
Много чего говорено о России, беспрерывные беседы русских за чаем и папиросами о России и Боге - национальная болезнь, заметил Густав Майринк. На наш взгляд, Россия отлично экспонирована живыми и бесконечными своими просторами, которые не любят людей. Здесь весьма трудно написать книги под названием "Человеческое, слишком человеческое" или "Человек и люди". Повелительная природа дробит и рассеивает сознание, которое только-только набралось западного антропоцентризма. Раздумья о судьбе человека и замыслах Божьих плавно уходят в шум хвойных вершин, в хохоты и плачи иволги, в рассерженные прищелкиванья реполова. "Обустроить" Россию человеку не под силу. "Только и слышно о распаде и хаосе. Как будто нет иных порядков, кроме человеческого". Данный фрагмент Новалиса очень хорош в отношении России. Принципиально человеческая христианская религия здесь спокойно усваивается сознательным или бессознательным язычеством, в русском фольклоре "лесной" и "полевой" Христос нисколько не мешает деду Точиле, матушке Среде, девице-чарусе и т.п. Равным образом природа усваивает плоды человеческой деятельности: в муравьях, в сырой листве сладко спят бетонные арматуры, лешие смазывают колеса брошенных в лесу автомобилей "жабьим маслом" и прыгают лягушками по дорогам, к ужасу ГАИ. Доминация матери-земли над другими космическими стихиями очевидна. Это важный момент. Мать-земля совершенно и целиком сакральна, родина и отечество - разные понятия, любовь к родине и патриотизм - разные понятия. Можно обожать родину и ненавидеть очередных "отцов отечества". "Земля у торговцев принципиально десакрализована", - справедливо утверждает автор. Пространство космических стихий для торговцев только дистанция между пунктами А и В. Если в старину они еще посещали попутные "святые места", сейчас им на это наплевать. Телесно они мужчины или женщины, но душа у них сирота - нет у нее ни небесного отца, ни матери-земли, а есть только "психическое содержание" - комплексы, фобии, либидо и т.п.
"Я хочу" и "он хочет"
Андрократия и гинекократия в России иррелевантны. Афоризм Ницше "Закон мужчины - я хочу, закон женщины - он хочет" можно трактовать в России так: закон ребенка - я хочу, закон матери - он хочет. Очень естественно для матриархальной страны. Посему Богородица с младенцем на руках здесь всегда предпочиталась иным христианским аспектам. Говорить о русском алкоголизме или сексе нелепо. Русский присасывается к бутылке водки, словно к материнской груди, и балдеет; приникает к женскому телу и балдеет, напоминая бронзового жука на калиновом цвету.
В тексте Александра Дугина есть главы, посвященные пентаграмме и государственной символике. Проблема трудная и запутанная. Согласно геральдике, понятие "государственный герб" нелегитимно. Вплоть до пятнадцатого века герб утверждали после посвящения в рыцари и могли отнять за измену или трусость. Фамильный герб появился только в шестнадцатом веке вместе с генеалогическим древом. Следует рассуждать не столько о "государственном гербе", сколько о сигнуме и сигилле (знаке и печати). Далее: геральдика обусловлена иерархическим устройством общества и потому неуместна в республике. Пентаграмма никогда не входила в число двадцати ординаров - главных геометрических схематов европейской геральдики. У Агриппы Неттесгейма это символ андрогина в сочетании мужской триады и женской диады, Элифас Леви дал ей остроумное, но слишком субъективное толкование. В середине восемнадцатого века, не без влияния масонов, стала она просто символом человека и в таком качестве вошла в "опознавательные знаки" многих республик.
Судьба пентаграммы в России весьма оригинальна. В замечаниях к нечаевскому "Манифесту профессионального революционера" нигилист Забродин набросал структуру "пятерки", которую Ф.М. Достоевский затем пересказал в "Бесах". Поначалу революционная группа состоит из шести человек: неизвестный начальник, известный начальник, четыре "товарища", из коих двое - палач и жертва. Кровью жертвы "склеивается" пятерка - образуется красная звезда. Так, наши высказывания о России, разумеется, лишь гипотезы, внушенные книгой Александра Дугина...
Дарья Гармоненко