Григорий Амелин Вольф Шмид. Нарратология. - М.: Языки славянской культуры, 2003, 312 с.
...Если в Псалтыре что-нибудь насчет гадания царь Давид неясно открыл, то в Полусоннике угадывают дополнение.
Н.Лесков. Левша
Автор и его книга жутко напоминают (в ноуменальном смысле, конечно) одного персонажа Бестужева-Марлинского: "Лицо его походило на солнечные часы - так выставлялся вперед тонкий нос его; мигая, он так высоко подымал брови и так бросал зрачками, как будто они хотели перепрыгнуть через нос, чтобы повидаться. Он беспрестанно силился улыбнуться, но, правду сказать, оставался при одном желании. Очень значительно покрякивая, стал он раскланиваться, и при каждом сгибе осанистая коса его перекатывалась со стороны на сторону: казалось, хребет его и коса его (то есть хвостик, прицепленный разумнейшим из существ к своему затылку) были рождены друг для друга; невозможно было представить себе эту спину без косы или эту косу без такой спинки. Чудак этот был бухгалтер Саарвайерзена - занятие, которое можно было угадать по исполинской книге, которую тащил он под рукой; на ней, на зеленом сердечке, написано было заглавными буквами: "Groos Buch".
Гроссбух герра Шмида - истинный шедевр сердечной смуты и вощеной властолюбивости учета. Нарратология, проще говоря - теория повествования. Но сейчас уже никто не говорит "рассказчик" или "повествователь", нет - "нарратор". И в этом смысле книга как нельзя вовремя. Пусть сильного и не осиля, но на этого Кассиля навалятся всем изголодавшимся до густого варева теории гуртом.
Чего стоит одно оглавление: "Абстрактный читатель как атрибут абстрактного автора", "Антропоморфность нарратора", "Фиктивный адресат и фиктивный реципиент", "Завуалированность и двутекстность", а вот мое любимое: "Экскурс: Колебание Достоевского между диегетическим и недиегетическим нарратором в романе "Подросток". Так и видишь Федора Михайловича, который, как мыслящий тростник, колеблется между нарраторами.
Но что можно угадать в этом исполинском сочинении? Крайнюю непоследовательность мысли и полную беспомощность в анализе литературных текстов. Как и любая "настоящая" теория, нарратология не нуждается в конкретных разборах. Ей вообще не до них. Вскормленная структурализмом 60-х и им же блистательно погребенная, эта чудесная наука сама собой живет, сама себя анализирует и бурбонизирует, присосавшись к непробудной лапе целого заповедника имен, школ и направлений (и что ж тут удивительного, что осмидесятилетняя старуха не мерло-понтирует?).
Излюбленная тема нарратологии - сказ. Но на деле сказ - ее погост, ревизская сказка. Брюсов, говоривший, что Верхарн сумел ужать роман до одного стихотворения, был куда прозорливее. Сказ - отрицание повествования и легитимизация в прозе сугубо поэтического начала, или, точнее - развертывание речи вне делений на поэзию и прозу. Леоновское "Я - Туатамур, тенебис-курнук и посох Чингиса" - предельное выражение этой мысли и уже чистейшая заумь. Лесков вообще считал, что проза - это поэзия, только лучше.
Повествователь в сказе, по всеобщему убеждению исследователей, отделен от автора и неизмеримо его глупее и косноязычнее. Но почему рассказчик всегда какой-то ложный опенок и сын лейтенанта Шмидта, телячья нежность слабоумия, герой Зощенко? И где при этом сам автор? И зачем ему все это? Автор - на губе вечного окаянного демарша: он есть, он пронизывает собой все повествование, но найти и вызволить его в натуральную величину невозможно. В сказе нет чужой речи, потому что нет своей. Сам автор не говорит, но он есть в собственном молчании (его девиз: faire sans dire - "делать, не говоря".). Он не строит своего текста поверх текста рассказчика, ничего не добавляет к последнему, все дело в точке зрения на него, в отношении, то есть в вещи чисто формальной. Гамбургский профессор Шмид свято верит, что сказовое слово спонтанно и ориентировано на устную речь. Овсов, ваше превосходительство, то есть Ориген! Верую, ибо абсурдно. Даже Эйхенбаум ничего подобного не говорил. В сказе во всем - железная конструкция.
К примеру, можно видеть город Гамбург, а можно видеть его, выполняя значение "город Гамбург". Я приезжаю и вижу его как некоторую реальность. Но я раньше бывал здесь, у меня есть некоторое смысловое отношение к нему, с городом связаны какие-то воспоминания, встречи, поразившие меня события. В глубине моего отношения к нему есть смысловая оценка. И я вижу сон, в котором мне снится Гамбург, но это не воспроизведение реального пространства и времени, а каким-то образом изменившиеся дома, какой-то определенным способом организованный монтаж из кирпичей, улиц, фонарей. Все это есть выполнение в этих образах моего отношения к городу. И это реализует вечную мечту философии - найти мысль, совпадающую с бытием (или бытие, совпадающее с мыслью). И когда выполняется смысл города Гамбурга, мысль о предмете и предмет, смысл и существование совпадают.
Так и в сказе - предмет построен в виде понимания предмета. В нем тоже выполняется смысл, но не в видении, а в говорении. Допустим, я создаю текст, где главный герой - Гамбург, от лица которого ведется речь. Он говорит о себе, порождая свой звуковой портрет, звучащий образ. Он не описывает себя как сумму содержания, а артикулирует голосовой ландшафт. И его облик - точный слепок с голоса, который произносит нужные слова. И это не музыка сфер, а шумная, кричащая, кривляющаяся, пересоленная шутками и игрой слов душа портового города. Это и есть сказ. Не рассказ о событиях, а событие самого рассказа о себе. Но где мое место как автора в этом событии? Да в том, что сказ города о себе - способ моего существования. Я и есть тело понимания Гамбурга. Я - Гамбург. Флобер говорил о "Госпоже Бовари", что его роман - "ни о чем". Вот это идеал и подлинная мера сказового творения.
Умер великий Паниковский!
