Певец раздавленной гадины

Всеволод Емелин. Песни аутсайдера. - СПб.: Красный матрос, 2002.

Любимая группа Мити Шагина "Осумашедшевшие безумцы" (Мирослав Немиров - гитара, Нескажу - бас, Владимир Родионов - ударные, Всеволод Емелин - вокал), уже полгода гастролирующая по домам питейной культуры города-героя Москвы, наконец приступила к вдумчивой студийной работе. Первый студийный продукт "Безумцев" выпущен на митьковском лейбле "Красный матрос", о котором надо сказать отдельно.

Как Кара-Мурза на Цоя равнялся

Плохой демократический телекомментатор Владимир Кара-Мурза (не путать с народным философом Сергеем Кара-Мурзой, хорошим), будучи очень важной персоной, недавно давал интервью одному демократическому журналу и сказал там буквально следующее: "Да, я равняюсь вообще на Витю Цоя, который работал в угольной котельной. Не в газовой, как эта пародия на героев - "Митьки", где надо было спичечку поднести к горелке, а музыкальными руками разгружал машины с углем и дышал этой пылью". Конец цитаты, всем рыдать полчаса.

Ненависть Кара-Мурзы к митькам вполне понятна. Будучи Настоящими Героями Гражданственного Звучания, митьки болеют за Русский Народ, а Кара-Мурза - за геноцид и глобализацию. Что, кроме судорог отвращения, могут вызвать у наймита Мирового капитала такие, например, стихи Мити Шагина?..

Еще вчера
стояли скорбно сербы,
Понуривши головушки свои,
И слушали,
как церквушки курочат
На невидимках-стелзах
пидоры из НАТО.

Подкачали митьки, что там и говорить!.. Одно лишь смущает в справедливой кара-мурзячей отповеди. Она целиком лжива. Держатель издательства "Красный матрос" Миша Сапего в свободное от русской литературы время вкалывает в той самой котельной, где когда-то работал Цой. В угольной. В Питере с газовыми котельными вообще небогато. Вот как в жизни бывает: пока одни "на Витю равняются", другие из рук его музыкальных лопатушку совковую подхватывают да уголек людям кидают┘

Перекуем совки на орала

В отличие от Настоящих митьков, черных и белозубых, струйками пота угольную пыль проколупывающих, поэт Сева Емелин работает не в котельной. Он работает в церкви плотником. Оцени контраст, о читатель! Смирен ликом и белокур, в лучах нездешнего света, пролившегося из щелей купола┘ светлая стружка ангельским локоном прилипла к виску.

Поэт Сева Емелин - явление очень странное. Он не "хороший поэт", как Воденников или Решетников, - с экзистенциями не шустрит, мировой культуре не подмахивает, иногда косноязычит, но не как Гумилев, а просто. Руководитель "Осумашедшевших безумцев" Слава Немиров склонен считать Емелина "постироником", этаким Тимуром Кибировым наизнанку, но я с ним решительно не согласен.

Ирония, как известно, питается от Противного. Пригов и Кибиров черпали силы и вдохновение из "совка", как, извиняюсь, бактерии из какашек. "Совок" был большим и тоталитарным, концептуалисты были маленькими и приватными, соединение блюзовой тональности с "памятью марша" придавало их жалобам эпический масштаб: отнимите его, и трагические Приговские стихи выродятся до банальной сатиры.

Объективно концептуалистам удалось сделать со своими героями то, что Гоголь сделал с Башмачкиным (а Венедикт Ерофеев - с Веничкой), но удача эта совершенно случайна. Гоголь не отталкивался от Противного, он черпал вдохновение в жалкости (а значит, в жалости, а значит, в любви). У концептуалистов же, ненавидящих свой объект (не героя, но Систему, одним из элементов которой он является), была точка отталкивания, создававшая дистанцию между пафосом и автором (по терминологии Мамгрена - "авторская маска", по-русски - кукиш в кармане).

"Авторская маска" была необходимым алиби для просвещенного читателя: он мог ощутить себя "выше ихнего" - сопереживать герою, думая, что презирает его. Здесь-то и начинаются различия между ирониками-концептуалистами и "постироником" Всеволодом Емелиным. Читательская симпатия к лирическому герою ироников питалась возможностью его осмеяния, симпатия к лирическому герою Емелина (тот же маленький обыватель, но в новых бытовых и общественных декорациях) основывается на полном к нему сочувствии.

Казалось бы, как можно, не теряя самоуважения, сочувствовать фашиствующему скинхеду, реваншисту-аутсайдеру, бытовому гомофобу и алкоголику, алчущему твердой руки и политической некорректности?.. Однако стоит Емелину провыть в микрофон что-нибудь "этакое", как публика почему-то взрывается аплодисментами. Конечно, не у всех его эскапады вызывают восторг, у некоторых они вызывают закономерную тошноту, но разве очернительские вирши Дмитрия Алексаныча Пригова не вызывали в свое время отвращение у "простых советских людей"?..

Проблема, возможно, в следующем. Из-за того что концептуалисты остраняли и гипертрофировали штампы "низкого" массового сознания, окарикатуренный ими обыватель подсознательно испытывал обиду и недоверие; концептуальная ирония оставалась исключительным правом тех, у кого свой кукиш в кармане. Емелин же продает массовые штампы "за что купил", не наживая на них личного эстетского капитала (положенные по долгу образованности реминисценции и цитаты не в счет), вот "простые люди" и доверяют ему. А поскольку "писателя делает читатель" (сократим в этой Элиотовской дроби бессмысленное слово "хороший"), Емелин вынужденно, желает он того или нет, превращается в трибуна "простых людей", не призывающего задуматься, а отдающего четкие простые команды: "На Саламин мы пойдем, сразимся за остров желанный, прежние ж стыд и позор с плеч наших смоем долой". Ведь когда дело доходит до Саламина, идти на него приходится именно им, простым, и избыточная рефлексия в таких ситуациях опасна для жизни. Прелесть внимания приговским или кибировским стихам была комфортной и безопасной: "совок" к концу семидесятых ментально издох; Емелин же собирает полки против Системы, броня которой еще крепка, а значит, он дает своему читателю возможность ощутить себя настоящим революционером-романтиком.

Последнее "но", о котором даже как-то неудобно и говорить. Избрав для своих стихотворений строгую силлабо-тоническую форму, Емелин часто бывает с нею неряшлив: жертвует эргономикой стиха ради метра, - небрежность, конечно же, для "литературного" поэта непростительная. Пока я не слышал авторского чтения-воя, скрадывающего погрешности, пока не видел завороженно внимающих поэту слушателей, мне это казалось существенным. Теперь - нет. На Саламин мы пойдем...

Настоящий погромщик

Всеволод Емелин - поэт в высшей степени национальный. В этом его главное преступление, поскольку по нашим просвещенным временам национальность бывает одна - "погромщик". Все, кто не погромщики, - граждане своего тела.

Емелинский национализм на первый взгляд парадоксально, а на самом деле очень логично прорастает из ставшей главным национальным развлечением ностальгии по утраченному раю советской юности. На обложке его книги изображено не что иное, как терпящий бедствие Ковчег Спасения. Именно Ковчегом, последним оплотом истинной веры представлялась Россия автору мессианской доктрины о "Москве - Третьем Риме". Православие является наиболее эсхатологичным из христианских вероучений и потому наиболее близким духу ранней христианской Церкви. Эсхатологизмом русского сознания объясняется и пресловутая неустроенность русского быта ("мы создали великую культуру без великой цивилизации"). То, что принято считать нашим "разгильдяйством", на деле есть наша аскеза: именно архетипическое ощущение временности и зыбкости земного бытия позволило русским стать столь малочувствительными к страданию и выстоять в столь страшной войне вопреки подтвержденной многочисленными европейскими примерами исторической логике (об этом - в книге, которая предлагается вашему вниманию ниже на этой странице).

Католичество с его чрезмерной заинтересованностью мирскими делами и особенно протестантизм, положивший начало тотальной секуляризации Запада, представлялись православному сознанию не просто как отход от предания и традиции, но во вполне эсхатологическом духе - как погружение во мрак, начало царства Антихриста. Поэтому русское мессианство стало "мессианством стояния", "оплота", "последнего рубежа", в пику мессианству горизонтальной экспансии, как у католиков и особенно у протестантов.

Поскольку эсхатологизм порождает исторический, то есть временной пессимизм, русская идея связана не со временем, но с пространством. Поля, холмы, перелески - все это является неутилитарной, сакральной ценностью, оторванность человека от "почвы", от "места" воспринимается русскими как трагедия. Отсюда русская "кондовость", привязанность к традиции, невосприимчивость к инновациям и, как следствие, малая способность к эволюционному развитию. Отсюда же русская "бунташность": излишки накопленного, но нереализованного исторического опыта стравливались через революцию (а если назрела революция, значит, народилось и очередное поколение готовых стать ее жертвами пассионариев).

Заметим, однако, что именно эволюционное, поступательное развитие ведет к энтропии: тенденция, доведенная до логического предела, оборачивается в собственную противоположность. Эволюция либеральной идеи Свободы и Разума привела нас к торжеству неолиберализма - наиболее тоталитарной из всех реализованных в истории моделей общественного устройства. Революционный же путь предполагает периодическое возвращение (ре-волюцию) тенденции к некому исходному состоянию: революция - это обнуление исторической памяти.

В последней связи любопытна точка зрения на русскую революцию автора "Заката Европы" Освальда Шпенглера, запатентовавшего понятие "исторического изоморфозиса". Шпенглер считал, что внедрение в России (прежде всего - Романовыми) органично чуждых ей европейских форм жизни было попыткой привить больной черенок к здоровому дереву. Следовательно, русская революция была объективным ответом (пожалуй, даже чересчур "симметричным") на культурный геноцид и оккупацию, а вовсе не следованием западным революционным традициям XVII и XVIII веков.

Кстати, на Западе потенциалу либеральной революции противостояли идеи "Консервативной революции" в широком спектре - от Жозефа де Мэстра до Муссолини; к числу ее современных практиков принадлежат и излюбленные герои Всеволода Емелина - скинхеды, а скинхеды, как известно, бывают и "красные". Советский патриотизм обладал тем же набором признаков, что и патриотизм национально-православный: избранность (за железным занавесом земли нет), соборность (новая историческая общность - советский народ), фетишизация пространства (за Волгой - земли нет) плюс его одушевление (целина, стук колес, метро и высотки). Даже серость и убожество советского быта оказались в исторической ретроспективе повторением православной аскезы: тотальная экономия помогала советскому человеку - покорителю космоса в неравной борьбе против земного адища западной масскультуры.

* * *

Как видим, расстояние между советским имперским интернационализмом и махровым русским национализмом типа "бей всех, Родина разберет, где свои" короче воробьиного носа. В связи с чем все книжки Всеволода Емелина "Песни аутсайдера" надо бы из магазинов изъять, а их автора из церкви выгнать и подвергнуть закрытому товарищескому суду в Саратове.

Вы, кстати, слышали что-нибудь о советской орбитальной космической станции "Алмаз"? Такая была и даже летала в пилотируемом режиме. Для защиты от остального мира на ней была установлена автоматическая пушка - не лазерная, а обычная, с пороховыми патронами в латунных гильзах. С надписью "по врагу", выведенной от руки медсестричкой Марусей... У меня сердце разрывается, когда я об этом думаю.