Глеб Шульпяков. В пятой "Иностранке" - еще одна победа: роман испанца Хавьера Мариаса "В час битвы завтра вспомни обо мне" в замечательном переводе Надежды Мечтаевой.
Почему еще одна? Да потому что с января 2002-го журнал выдает нам только значительные произведения только современных и, как правило, нестарых классиков.
Почему победа? Читай роман.
Сложноподчиненное письмо, в завязке - вот оксюморон! - внезапная смерть женщины в случайных объятиях героя. Из них-то, из этих вот случайностей сплетается меж тем (и вариаций) клубок неотвратимых совпадений и слышен, слышен Marche Funebre, Шопен и стук судьбы ли, рока, времени - решайте сами, пока звонят полночные колокола из фильма Орсона Уэллса, который в день смерти Марты Тельес смотрят у экрана король, любовник, его жена, ее сестра, автор и его герои. В этой паутине - в этом лабиринте из реальных (никакой фантастики а ля Борхес-Кортасар!) событий и предметов все они и блуждают.
Ну а главный урок текста - в том, что прошлое с тобой, и будущее зависит от чашки кофе трехдневной давности не меньше, чем от автобуса, который несется на тебя из-за поворота.
Просто ты его еще не видишь.
После такого романа не замечаешь плохонькие рассказики Гиш Чжень и Ингомара фон Кизерицки. Андре Моруа с биографией супругов Браунинг (пер. с фр. В.Меранова) вообще пролетает, как стакан газировки. А вот Найпола с нобелевской речью на кривой козе не объедешь, придется читать вам о том, как свою нелегкую жизнь господин Найпол шведам рассказывал в переводе М.Дадяна, и что из этого вышло - в размышлениях Алексея Цветкова.
Соразмерны Мариасу только французские сюрреалисты - их подборку печатает майская "Иностранка" - с умным и раскидистым предисловием Михаила Яснова. Задача для читателя в данной ситуации проста: разобрать, у кого в стихах ничего, кроме голой теории, а кто с помощью этой теории все же говорит стихами. У меня свой список по второй части. Вот он: Луи Арагон, Бенжамен Пере, Филипп Супо, Роже Жильбер-Леконт. Эти потолок пробили и улетели. Остальные нет. Иначе говоря - стихами:
однажды
сто лет спустя
один умник собрал нас
и сказал про каждого
что вот этот мол
пробил потолок и улетел
а этот не сумел
так и остался висеть
рядом с люстрой
как сморщенный
надувной
шарик
По части романов шестой, июньский номер в подметки не годится предыдущим. Ну разве что Жан-Филипп Арру-Виньо со своим "Уроком непослушания" (пер. с фр. Нины Кулиш). Но и тот - по снисходительным меркам, которые мы предъявляем к беспомощной французской словесности нашего времени.
Нельзя же, в самом деле, садиться за роман, если в запасе только банальная история учителя и его молодой любовницы? Конечно-конечно, мы понимаем: описание учительской среды Франции, семейный кризис. Что дальше? Все ждешь, ждешь от этого Виньо, а ничего так и не происходит. Финал - фантастика: оказывается, весь сыр-бор был ради того, чтобы герой разбудил жену и имел с ней объяснение, откуда он поддатый заявился. В общем, история литературы прошла мимо нашего автора. А жаль. Можно было из этой "учительской" вытянуть что-то в духе Флобера.
Зато чудо как хорош итальянский Кафка Дино Буццати (вы помните его "Татарскую пустыню"?) - да еще в переводе Геннадия Киселева. Обязательно читайте его рассказец. Стихи Циприана Норвида тоже читайте - в качестве ликбеза в образцовых переводах А.Гелескула.
Но главное событие номера - не литературное, а историческое: с июня журнал начинает печатать выдержки из "Вестника иностранной литературы 1891-1894" - того самого "Вестника", который редакция записывает себе в предтечи. Как там с исторической преемственностью - это дело редакции, мы же приведем пассаж столетней давности из этого самого "Вестника" для тех, кто много нынче говорит об упадке чтения и нравов: "Да! Вот зловещий факт, оповещаемый со всех сторон: публика больше не читает, книги не продаются... Публика не читает больше, потому что устала. Читать больше не принято, а только перелистывать. Публика разрезывает листы книги, как ходит в кондитерскую - между делом. Завелась литература для туристов и для светских людей... Никто не соображает, что умственное значение эпохи заключается не в количестве, но в качестве писателей... Нас легион и мы мало оставим по себе. Гомер был один и живет".
